Анна Вислоух - Жизнь переменчива. Рассказы

– Ой, да не шуми ты так, – небрежно отмахнулась она, – люди спят ещё… А я думала, ты нам навстречу пойдёшь.

– Не забывай, – свистящим шёпотом произнес муж, – что мой отец был в плену, брат – дезертир. Я и так – на волоске…

– Ох, да ни о чем я не забываю, – вздохнула женщина. – Только и ты тоже… помни.

Она посмотрела ему прямо в глаза. Капитан не выдержал, отвёл взгляд. Он помнил. Как в маленьком городке на Западной Украине начал встречаться с молоденькой черноглазой бухгалтершей, которая после окончания техникума в Киеве была сюда направлена на лесопилку. Его рабочую роту после Победы перебросили из Вены сначала в Польшу, в Освенцим, для демонтажа оборудования на нацистских заводах, а потом в Карпаты. Девчонка услышала, как обсуждали убийство красного командира бандиты, работавшие днём на лесопилке, а ночью уходившие в лес, чтобы оттуда организовывать свои страшные волчьи набеги на дома неугодных… Прибежала, не побоялась, всё рассказала. Потом узнала – грозились пополам разорвать, если найдут, кто выдал…

Его подбородок затвердел, под кожей резче обозначились скулы.

– Я никогда… – он закашлялся, со злостью бросил под ноги окурок.

– Сейчас ты пойдешь к командиру и скажешь, что беременна, – заговорил медленно, чеканя каждое слово, – что тебе стало плохо в машине. Ты письменно откажешься от своих оскорблений, поклянёшься, что не унижала советских солдат, не швыряла красную звёздочку, не поносила социалистический строй. Иван Иванович обещал в этом случае всё замять… Ну, пошли.

Этот человек не был трусом – он прошел всю войну, как говорили, «от звонка до звонка». Просто тогда было такое время…

А через девять месяцев родилась я.

Сквозь приоткрытое окно сочилась знойная мякоть августовской ночи, придавливая своей тяжестью к влажной подушке, и не было сил шелохнуться. Наташа опустила на пол ноги, привычно нашаривая тапочки. И также привычно их не находя, зашлепала босиком на кухню. Очень хотелось пить. Не включая света, плеснула из чайника в стакан и, стоя у залитого чернилами ночи окна, прислушалась к тишине.

Тихо… Решив снова нырнуть под простыню и попытаться досмотреть прерванный сон, Наташа направилась к двери, и тут вдруг тишина опрокинулась, как хрупкий стакан, и её осколки разрезали ночь на куски. Женский голос за окном, похожий больше на воронье карканье, обрушивался на чью-то голову безжалостно и отчётливо:

– Мразь, скотина такая, ублюдок, придушить тебя мало! Чё спотыкаешься, урод? Чё спотыкаешься, спрашиваю?! Спать он хочет! Щас вот тут под кустом брошу – спи, сколько влезет!

Наташа выглянула в окно. В неярком свете фонаря увидела, как мимо дома какая-то баба волочит за руку мальчишку лет пяти, проклиная его на чём свет стоит.

…Она никогда не могла слышать тупую, бестолковую брань, видеть, как унижают кого-то, радуя чужие уши словами, от которых хочется умереть. Ведь есть же люди – с них, что с гуся вода. Ну поорут, пообливают друг друга дерьмом, да и разойдутся как ни в чём не бывало.

А Наташка, если вдруг оказывалась свидетельницей подобных «откровений», бессознательно втягивала голову в плечи, будто именно на неё сыпались эти слова-булыжники, и чувствовала чуть ли не физическую боль от барабанящих по темечку тяжёлых камней.

«Господи, зачем она так?» – в отчаянии думала Наташа, день изо дня наблюдая, как кричит на её больную мать соседка по коммунальной квартире Валентина. Визгливый голос толстухи слышался уже с утра, когда она, громко топая и чертыхаясь, замотанная в непонятного цвета засаленный халат шла на кухню и с грохотом шваркала помятый и такой же засаленный чайник на конфорку плиты.

Потом доставала из потайных недр необъятного халата, в который намертво вонзил свои когти запах застарелой кошачьей мочи, очки с одной дужкой, цепляла их на нос и пока на кухне никого не было, шмыгая носом и напевая: «Что тут у нас прячут-то? От меня-то не спрячешь!», открывала дверцы чужих шкафов и, хищно оглядывая полки, шарила короткопалой жирной ладошкой в их недрах. Если кто-то заставал её за этим занятием, начинала визжать и плеваться с такой яростью, что непрошеный визитёр с позором ретировался из кухни, забывая зачем он туда вообще шёл.

Наташа затыкала уши и видела только разинутый, оскаленный рот толстухи.

– Мама, ну почему ты молчишь, – плакала потом. – Почему не можешь накричать на неё, чтобы она боялась? Ненавижу-у-у…

Мать, худенькая, болезненная женщина, долго гладила её вздрагивающие плечи и тихо успокаивала:

– Милая, не надо… Я ведь – женщина. Я вольная птица – вспорхнула и улетела. А сердце и так в шрамах, зачем же ещё один, расплата – за что?

Так же тихо, улыбаясь, говорила она и с приходившим изредка к ним Наташиным отцом, а когда он, никогда не теряющий голову, произносил заготовленные фразы отретушированным голосом и уходил, она повторяла: «Всё пройдёт, даст Бог! Или уже прошло…»

И склеенный Наташей сказочный бумажный домик, последнее пристанище надежды («Здесь мы будем жить втроём: мама, папа и я»), сминался в бесформенный комочек – ну почему, почему, мама?

Кто скажет, где оно, место на этой планете для двоих, изучивших друг друга от макушки до пяток, не принявших и не понявших чужой сути и завязших в непонимании, как в болоте? Столько лет говорить на разных языках…

И селилась в детском сердечке печаль, чёрным мягким котёнком сворачивалась в клубок.

– Что ж, нам всем нужны какие-то подпорки и подставки, – будто оправдываясь, приговаривала мама, пряча тоненькую пачечку денег (подачка! – презрительно думала Наташа). – Да-да, чтоб гордость не рухнула и не придавила бы своей тяжестью нашу совесть. Да и у кого она, доченька, чиста? Чуть копни, а на дне души хлопья, как та свалявшаяся пыль под диваном, где давно не мыли пол.

– Не осуждай… – добавляла мягко, а по ночам Наташа, чувствуя, как от сердца отваливается маленький кусочек, слышала, что мама плачет. Наверное, именно тогда она поняла: можно произносить сколько угодно клятв в вечной любви, но если в один прекрасный день ей выставят счет, то… то…

Задыхаясь от детского своего максимализма, Наташа мысленно уходила, не возвращалась, навсегда, навеки, гордо… Она… Вот – завесила бы в доме все зеркала. В знак траура по умершей любви.

…Валентина, шмыгая носом и причитая, накинула на зеркало простыню. Слёзы ручьем лились из её припухших глаз, она вытирала их тыльной стороной ладони, забывая, что в кулаке держала скомканный платочек, громко вскрикивала и, хватаясь за голову, мотала ею из стороны в сторону с такой силой, что, казалось, сейчас просто оторвёт.

Вместо вечного засаленного халата на ней было вполне приличное чёрное платье, седые космы она прибрала и заколола простеньким пластмассовым гребнем, на раздутые венозные ноги натянула чулки в резинку, которые хранила ещё с нэповских времен. Она то застывала громоздким изваянием у кровати, то раскачивалась из стороны в сторону и выла: «Ой, да на кого ж ты нас покинула, подруженька дорогая!» так жутко, словно умершая Наташина мама приходилась ей единственным дорогим человеком, а не соседкой, с которой она лаялась последние 30 лет. Горе её было неподдельным и страшным.