Ольга Мацкевич - Игры ветра. Рассказы, миниатюры

Значит ли это, что всякий диалог, всякая встреча, заведомо не имеют смысла? И стоит ли протягивать руку, если не сумеешь коснуться?

Мне становится страшно и стыдно, когда я осмеливаюсь думать об этом. Его прощальные слова «ты не бойся, я ничего не потребую, мне просто казалось мы могли бы что-то доброе сделать друг другу» волнуют и раскрывают внутри что-то незащищенное, важное и в то же время рождают цепь подозрений, за которые ругаешь себя, но которые никак не истребишь. Они как головы Лернейской гидры – на месте отрубленной всегда вырастает две. И если сомнение еще можно усмирить, как сделал это Геракл, то с преследующим день за днем вопросом совладать гораздо труднее. И снова и снова я спрашиваю себя: не прикрываю ли я словами о невозможности свое неумение и нежелание понимать? И не хочу дать ответа.

Поэтому и сегодня, как в те дни, когда я ждала его первого звонка, я пишу коротенькие записки о ветерке, о том, как носит он серую пыль, кружась вслепую в маленьких двориках, как бегает наперегонки с дворовыми собаками, как укрывает туманом пожелтевшую тонкую траву… Из северного города друг пишет, что думает об этой осени и о том как же мне в ней, и я испытываю трепет, будто подошла к разгадке, и сама становлюсь как ветерок, лечу легко, радостно, быстро, будто обнимая все, что способна увидеть и ничего не касаясь.

Он позвонил через неделю, а я уже ждала, я уже была свободна на этот вечер, и ветерок, поселившийся на моем балконе вместе с сизыми голубями, дышал театром, игриво смеялся моим неловким приготовлениям, обещал открытие.

Согласиться было легко и трудно одновременно. Целый день я думала о том, с каким чувством он станет застегивать пуговицы своей белой рубашки…

* * *

Много лет назад, в любимом маленьком городе В., я сидела в темном зале театра вжавшись в кресло последнего ряда ложи, и лицо мое то бледнело то загоралось, и все внутри вздрагивало и замирало от красоты и трагической силы истории, музыки, танца… Никогда больше я не видела такой «Ромео и Джульетты» как в тот вечер, открывший мне три имени смертных людей, соединившихся, словно три чудесные нити в руке Судьбы, что бы рассказать одну бессмертную историю. Шекспир-Прокофьев-Панфилов… Будто родилась во мне тогда вся нерастраченная нежность. Откуда он мог знать об этом?

Весь вечер был отражением испытанной тогда, в детстве, нежности. Ее вызывало все: фотографии в холле, чудесные артисты на сцене, сидящие вокруг люди, но больше всего он, угадавший тот далекий и важный мне день, такой внимательный и неуверенный, будто все это у него, как и у меня, в первый раз… Могла ли я не обещать, что мы увидимся снова?

* * *

Когда мы увиделись во второй раз я чувствовала себя преступницей и совсем не потому что опоздала на 30 минут. Однажды один человек спросил у меня что важнее служить или принадлежать? Но как ответить, когда и то и другое важно, если только служба – не служба, а служение, если принадлежность – не рабская зависимость, не положение вещи, а свободное и сознательное вверение себя другому, если все по любви? Важнее не желать и не ожидать что бы тебе служили или принадлежали, но разве это возможно… Вот и я, будто Клеопатра, требующая жизни за единственную ночь с нею и не получающая с первыми лучами рассвета ничего кроме опустошенности, хотя искала совсем другого. Именно поэтому мы встретились во второй раз, и я испытала тайную, стыдную радость от того, что он уже ждет меня, улыбается, сжимая в руках красные розы. Я люблю маки, васильки и фиалки, но мужчины всегда почему-то выбирают в таких случаях красные розы.

Придя домой я оставила цветы на подоконнике и весь вечер старалась не смотреть в их сторону, объясняя себе, что они слишком остро напоминают того безымянного мужчину с потерянным грустным взглядом, который первым в моей жизни подарил мне маленькую красную розочку на одной из улиц Симферополя 16 лет назад… Но в этом ли дело?

Я знала, что он подарит мне розы. Это я сделала что бы это было так. Но и он…

Его ожидания оплетают мои руки как цепи и пугаясь этой зависимости я позволяю своим глазам видеть дурное, сомневаюсь и не могу понять чего больше в моем сомнении – неуверенности в нем (недоверия) или неуверенности в себе (неверия)? Разве можно ради меня что-то подобное делать? Разве можно что-то подобное делать просто так?

И, будто пытаясь распутать этот клубок, я назначаю новую встречу, еще и еще одну… Я убеждаю себя что пытаюсь вглядеться в него, тогда как на самом деле ищу лишь своего переживания, хорошего или плохого, хоть какого-то отблеска подлинности.

Но разве не верно то, что когда специально ищут переживания, находят лишь пустоту? Если бы я могла меньше говорить и вместо этого отдаться действию – глубокому, жизненному… Переживание рождается из поступков, из связей между людьми.

Но есть ли связи, не рассыплются ли они, не разлетятся ли как туман от легкого дыхания ветра? Проходят дни, я смотрю на цветы по осеннему роняющие лепестки и переполняюсь нежностью, соединяя в себе половинки прошлого и настоящего, и не могу отказаться от очередного свидания – быть может он еще что-нибудь угадает давно забытое и бесконечно милое? Как это грустно, как не правильно…

* * *

Мы едем в машине по проселочной дороге уже совсем рядом от дома, задумчивые и тихие, все пропитанные глубокими синими сумерками. Внезапно перед нами падает два светящихся объекта. С короткой вспышкой они врезаются в холм и дымясь застывают на его пологой вершине. Мы останавливаем машину что бы посмотреть с чем столкнулись. Немного впереди проступают неловкие прямоугольные очертания двух предметов. В невероятных метаморфозах первый из них становится гигантским глазом. Он смотрит на меня, и я подхожу ближе. Сначала кажется, что это лишь любопытство, обоюдное желание заглянуть в другого, но чем ближе я подхожу, тем сильнее во мне страх. И вот я уже совсем не хочу заглядывать, ни в коем случае не стану заглядывать, пытаюсь сопротивляться, бежать… Но отказаться уже невозможно, и я смотрю в огромный, похожий на темное озеро зрачок. Он так велик, что единственное, что я могу разглядеть в нем – мое собственное отражение: бледное лицо на фоне хилых деревьев, испуганное лицо без глаз, за которым поднимается…

И в этот момент я теряю способность видеть, только слышу как разворачивается за моей спиной гигантское ухо Ветер становится сильнее. Это оно слушает, – проносится у меня в голове. Ухо с такой силой втягивает в себя все окружающие звуки, что мои собственные уши лишает слуха. Мой страх суеверен и беспомощен. Я стою всего в нескольких шагах от дома, слепая, глухая, совершенно одна, с часто бьющимся сердцем. Я чувствую, что должна сказать или сделать что-то, что решит для меня все, и момент пока я, замерев, пытаюсь угадать что же именно, длится невообразимо долго…