Ольга Мацкевич - Игры ветра. Рассказы, миниатюры

И даже когда я просыпаюсь, подменяя один сон другим, это чувство не оставляет меня. От него моя история одевается новыми красками, я становлюсь многословна, будто умру, если вдруг перестану взахлеб описывать то, что было и то, чего не было. Я примеряю то один, то другой голос и теряюсь: какой же выбрать, что бы все рассказать, что бы вышло красиво, проникновенно, по-настоящему… слово за словом, предложение за предложением, с миру по нитке – вот тебе и одежда. Но мне никак не подобрать себе платья – все стесняет движения, путается, не дает ступить шаг. Наверное, где-то должен быть человек, который один знает мои мерки, а я – его. Жаль, что мы не помним имен друг друга…

Я не знаю что делать и потому пишу о рыцарях и принцессах, описываю лоскутное одеяло полей, разворачивающееся до самого горизонта, все старые пыльные комнаты замка, взгляд принцессы и выражение лица ведьмы с зелеными волосами, все пролетающие мимо дни и каждого посетившего замок рыцаря.., будто пытаясь отсрочить решающий момент понимания, и так каждый день.

А на работе все одно и то же – пакет за пакетом, ящик за ящиком, полка за полкой… маркировщик пищит в руке как прожорливый кукушонок, и снова пакет за пакетом и ящик за ящиком… в минутную передышку я вижу принцессу Нору танцующей среди пыльных стеллажей старой библиотеки, берущей то одну то другую книгу, и на каждой случайной странице находящей подтверждение своему проклятию.

Полка за полкой, ряд за рядом и так целый день и так год за годом, и нет ни сил ни возможностей искать спасительных духовных перегрузок, есть только пакеты, которые нужно разложить по ящикам, а все остальное – потом, потом когда-нибудь, может быть, когда все устроится, потом…

Мне не хватает слов, будто нечто навалилось плечом на какую-то дверь и не дает им войти, и в то же время я понимаю, что единственный сторожевой пес у этой двери – я сама.

Моя соседка Оля считает, что говорить так – ребячество. У нее есть план на несколько лет жизни, мы шепчемся ночами, и я смотрю на ее белеющее в сумерках лицо со своей верхней полки стараясь не расплакаться беспомощными слезами ребенка, услышавшего страшную сказку.

* * *

Я пытаюсь закрыться, спрятаться, не давать ложной надежды, но он снова и снова звонит, пишет, и я не могу устоять перед искушением соединить еще какие-нибудь половинки, еще что-то открыть для себя, еще что-то почувствовать. Его сообщения становятся самостоятельными историями, живыми, волнующими, и я прошу его писать, ведь для меня это так важно. И он написал рассказ обо мне и для меня, сразу будто преодолев несколько лестничных пролетов вглубь моей натуры, к самой сердцевине.

– Кем ты хочешь стать когда вырастешь, девочка?

– Музой. Хочу стать музой.

Но и его история, также как и моя, кажется скучной, незавершенной и неполной, умолчавшей о самом главном, а значит не достигшей цели, тоже бывшей только ребячеством, только игрой, которую усмотрела в его взгляде моя подруга, приглашенная на одну из наших с ним встреч.

И даже если все так, если отказав ему в праве хозяина одной ночи я увижу его затылок, какое право я имею чувствовать себя обманутой?

Я продолжаю писать, все еще надеясь, что история может получиться, и снова и снова примеряю ей то одной то другое платье, а он пишет мне сообщения: «Двое на пляже понравились друг другу, а когда оделись – уже нет». Сначала меня захлестывает волной восторга, ведь ему снова удалось угадать меня, и только потом – горькое осознание: он прав, бесконечно прав и нужно писать иначе, но я ведь никогда не напишу так, как следовало бы, как постарался написать он, будто бы однажды два одиноких человека встретились в метро. Я перечитываю написанные страницы о заколдованной принцессе, обреченной ведьмой с зелеными волосами дни и ночи бродить бесчисленными коридорами холодного замка, полного теней и страхов, о странниках, приходящих к ней по умыслу или по странной случайности, чтобы обогреть, обогреться, остаться рядом навечно и… покинуть замок еще до рассвета, до появления красок, до музыки, до первых распустившихся в старом саду орхидей…, о том, как ветер гудит сквозь оконные щели, как на бледных щеках принцессы появляется изморозь, как скрипят лестницы и полы в боковых коридорах замка, будто ветки дуба перед грозой, словно невидимая расторопная прислуга перебегает из комнаты в комнату, волоча за собой ковры и подушки, столовое серебро, подсвечники, хрустальные графины, сладко рубиновые от налитого в них вина…

Словно. Будто. Как рассказывать истории без этих слов, как не запутаться в описаниях того как постарел и съежился замок, превратившись в серию маленьких комнат полных пыли, дырявых котлов и ветоши, как осторожно на цыпочках выходит принцесса из ванной, стараясь ступать лишь на белые плитки пола и оставляя на них замысловатый узор маленьких мокрых следов, как ночные сны подхватывают налету мысли и летят… летят, не зная пространства и времени, что бы где-то в прошлом шептать Одиссею, смотрящему в Зеркало Вод, смертельное ласковое «…обернись… обернись…» Он прав, я непременно запутаюсь и позабуду о самом главном, о том, с чего начиналась история, о том, ради чего она начиналась, о двух одиноких людях, однажды все же встретившихся в метро.

* * *

Он давно уже ничего не угадывает, мы бесцельно бродим по улицам, пока моросит дождь, а когда он заканчивается – заходим в какое-нибудь маленькое кафе что бы перекусить. Он вспоминает тот день, когда мы ходили в театр, и смеется над своей глупой белой рубашкой, он считает, что мои любимые цветы – красные розы, он выбросил блокнот со своим рассказом и когда я молчу, он всегда говорит о работе. Он попросил вернуть потраченные на меня деньги, потому что настали трудные времена, и они действительно настали. Но я приношу ему деньги, и снова и снова соглашаюсь на встречу, то ли по привычке, то ли отдавая старые долги, то ли от того, что хотелось бы думать, что все это имело какое-то значение, что все-таки можно как-то приблизиться, посмотреть в чужого тебе человека так, что бы хоть на мгновение увидеть в его зрачках что-то кроме своего собственного отражения.

Но может быть Оля права, и все лишь ребячество, а я – застрявший в пубертатном периоде несчастный подросток… Кто в юности не писал стихов?

Тогда, сколько бы людей в метро я не встречала, я никогда никого не пойму, потому что никогда не увижу, и каждая встреча будет отражением того момента, когда мы с ним, расставшись посреди станции, сели в разные вагоны и разъехались в противоположные стороны…

Сначала были лишь он и я. Вернее была я, и был он. Если бы не та гроза, если бы не тот ужасный ветер, никогда не возникло бы «мы», никогда бы два человека не оказались на одном острове.