Владимир Петровский - Пильпанг

– Нет его там, – сказал Панюрин, в памяти которого вдруг ясно возник его приятель по прозвищу Боб, совершенно пьяный, с дурацкой улыбкой на лице и словарем омонимов под мышкой, входящий в книжный магазин. – Я его продал.

Она всплеснула руками, сделала несколько шагов туда-сюда по комнате, остановилась на прежнем месте и вдруг всхлипнула, прикрыв лицо ладонью:

– Просто жить как все… чтобы прийти вот так к сыну, у которого все нормально, хорошо… а сын… – и она воскликнула, сжав руками и тут же театрально оттолкнув спинку стула: – Институт бросил – это я стерпела. На работу не ходит – ну… ладно. Но он теперь словари продает!.. Филолог-недоучка продает словари! И это мой сын!..

Дальше Панюрин почти не слушал. Он вдруг вспомнил странную череду снов, прошедшую перед ним этим утром, и, хотя конкретно ничего из них вспомнить не удавалось, реальные обстоятельства одно за другим восстановились в его уме. Посмотрев на часы, он вздохнул. В прихожей хлопнула дверь.

– Пока!.. – запоздало крикнул Панюрин вслед матери.

Пора была ехать на работу.

Полтора часа на жаре, и он вышел из тамбура электрички на подмосковной станции Столыпино, где находилась крупная конноспортивная школа. Сейчас там проходил сбор по выездке перед чемпионатом Европы. На сборе Панюрин и работал, как сотрудник ВНИИ физкультуры. Ну и тренировался немножко… Так, для себя.

Кратчайший путь от станции к конюшням был по тропинке через поле, потом по деревне. Но сейчас на поле, как это случалось по несчастливым дням, пасся бык. Панюрин боялся парнокопытных, а здесь какой-то изувер регулярно привязывал эту огромную скотину на длиннейшей веревке. Сейчас бык стоял почти поперек тропинки.

Панюрин остановился, решив вернуться и идти по шоссе, но тут впереди, издалека, из-за поля, где тропинка терялась между заборами, кто-то закричал:

– Ярик!

Присмотревшись, Панюрин узнал Таньку Весельчук, которая призывно махала рукой: давай, мол, скорей. Так вот же, показывал он двумя руками на быка между ними. Со скотиной-то как?

– Иди скорей, Ярик! – кричала Танька, которой оттуда, от забора, бык не казался страшным.

Пришлось идти. Скотина, хорошо, видимо, понимавшая мысли людей, перестала жевать и уставилась на приближавшегося Панюрина. Она стояла метрах в трех от тропинки. Ярик старался смотреть в другую сторону, всей кожей чувствуя опасность. В тот самый момент, когда он проходил мимо, бык жевнул слюнявыми челюстями, мотнул рогатой головой, дернул веревку, которая брякнула чем-то в траве, и от всего этого возник звук, вызвавший в Панюрине странное ощущение. Словно бы что-то очень знакомое, только вспомнить трудно.

Чувствуя внутри себя безвоздушное пространство, Панюрин миновал быка, и только после этого стал вновь видеть и слышать. Переведя дыхание, он вспомнил странный звук. Что-то вроде «пилль… панг!». Словно словами кто-то произнес.

Танька ждала у забора.

– Выруча-ай, Ярик. А?.. Выручишь?.. – протянула она просительно. – Ты чего, быка испугался?

– Я?.. Быка?.. – переспросил Панюрин, косясь на цепочку людей, спокойно идущих следом за ним по тропинке мимо быка. – Я, вообще-то, не тореадор. Ну да, испугался. Я их вообще не понимаю, этих вот…

Бык равнодушно пялился на прохожих и жевал траву.

– У нас в конюшне что-то красят, – продолжала между тем Танька. – А Кедр нервничает от этого запаха. Я его к тебе переставлю?.. На денек, а?..

Панюрин кивнул, приходя в себя.

Им было по пути, и они пошли рядом. Танька, обрадовавшись, еще что-то говорила, Панюрин же, которого инцидент с быком погрузил в неожиданно лирическое настроение, вспомнил, как они с ней дружили, еще когда занимались в секции, а потом даже очень дружили, все больше и больше, но тут встретился Весельчук, тренер из Арефьевского конзавода, и она вышла за него замуж. Это было очень быстро. Весельчук – хороший мужик, они дружили и с ним… И вот теперь он ее тренер, а она в сборной. Для чего и выходила за него. Все правильно.

Здесь, в Столыпине, тоже была пыльная листва, как в Москве. Жара почти тридцать, и это прямо с утра. Недоспавший Панюрин старался держаться в тени и зорко посматривал по сторонам, опасаясь новых быков. Вчера был в компании, посидели, выпили. Сильно выпили. Пилль… панг, сказал ему бык. Чем-то утренние сны напоминало. Но вспомнить опять не удалось.

В конюшне, где стояли в основном лошади из учебной группы, было несколько пустых денников. Один из них был занят инвентарем; проходя мимо, Панюрин увидел в нем сидящего на перевернутом ведре конюха из местных, по прозвищу Безумий.

Сейчас Безумий был трезв и мрачен, но приближалось время завтрака (а для Безумия – обеда, поскольку конюхи начинали работу очень рано), и все еще было впереди. Поэтому Панюрин отослал его от греха, попросив выяснить насчет опилок для денников. Где-нибудь там пусть и пьет свой обед.

Вскоре пришла Танька с Кедром, гулко процокавшим по бетонному полу, и поставила его в пустой, без подстилки, денник, на который показал Панюрин. Оглядев непривычную спартанскую обстановку, жеребец замер, потом задрожал верхней губой и взволнованно фыркнул.

– И здесь опилок нет… Ну ничего, до завтра постоит, а там я заберу, – торопливо сказала Танька, выходя из денника и задвигая засов. – Корм сама принесу, скажи конюхам. Недоуздок пусть не снимают. И еще, Ярик… все это между нами, ладно?.. Ну, у нас там свои отношения, – она кивнула куда-то в сторону, имея в виду, очевидно, сборную. – Не говори ничего. Ладно?

– Ладно, – безразлично согласился Панюрин: вот уж тайна так тайна.

Проводив ее взглядом (как ни верти, а она ему до сих пор нравилась), он переоделся и пошел седлать рыжего трехлетнего жеребца, купленного недавно Столыпинской школой со скачек. На нем Панюрин пока и тренировался.

Задумано было очень хорошо, но получалось не так и не быстро. Торпин прилагал титанические усилия, чтобы привлечь к себе во внешности Умрихина внимание женщин, но те будто сговорились. Не хотели принимать его всерьез, и все тут.

Конечно, физически тот развит был не очень, и роста невысокого, но потенциал кой-какой имелся – ноги не кривые, да и лицо… ну, не противное. Конечно, если быть пристрастным, то торчала грушеподобная голова его над хилыми, никогда не знавшими спорта филологическими плечами, похожая на чудом проросший тут гриб-дождевик, и поражала несоответствием размеров. Но зато жена какая – к ней так и липли все подряд, а она ведь его предпочла, значит, было в нем что-то важное. И пришлось Торпину хитрить.

Усадив Умрихина перед выключенным телевизором отдыхать, он вызвал в Светланином подсознании желание одеться поэкстравагантней. Та охотно реализовала идею неумелого по части женских хитростей пина. Все, что было карнавального в гардеробе, все оказалось на ней. Довольный Торпин отправился на улицу.