Владимир Петровский - Пильпанг

Он усмехнулся, помолчав.

– И как вы эти годы запоминаете?.. Цифрами, да еще по порядку. Ну да дело ваше… Так вот, это время соответствует тому, когда пин к вам впервые проник. Может и вас немножко тогда поволновать, потрясти. Ну да если все гладко пройдет, то и ничего.

– А… если не гладко? – пересохшим горлом спросил все-таки Умрихин. – Опасно это?..

Человек в безрукавке подумал и ответил буднично:

– Всякое может случиться. Так ведь кто за вас жить-то станет? Вот сами и живите. Все удовольствие в неизвестности. Да и что вам сейчас-то уж о безопасности говорить. Смешно даже. На себя посмотрите… Да. Что еще такого важного?.. Мамаша ваша станет-таки Умрихиной, а вы нет. У нее вторым мужем будет ваш отчим теперешний. Это фундамент. Ну, а остальное – мелочи. Сами собой подтянутся. Ну вот… Теперь что надо знать, вы знаете. И все так и будет.

– И что, все запомнить надо?.. – спросил совершенно растерянный от обилия пугающих сведений Умрихин.

– Ничего не надо. Все уже, считайте, есть. Раз попали в переплет, так примите и последствия… Это ведь не я вам накрутил. Я только рассказал, что вижу.

Тут человек в безрукавке улыбнулся, поднял приветственно руку и вышел из комнаты.

Сильный удар хвостом по воде привел Умрихина в чувство. Ему казалось, что он еле выдержал напряжение разговора с человеком в безрукавке, хотя тот говорил спокойно и доброжелательно. Но когда плеснувшая вода обдала его с ног до головы, началось нечто еще более удивительное.

Время пошло назад, все быстрее и быстрее. Умрихин видел картинки, каждая из которых содержала целый эпизод его жизни, и они мелькали, сменяя одна другую. Он просто смотрел, не пытаясь что-то осознать и замечая только, что промелькнула молодость, студенчество, детство. Замелькали какие-то карапузы, коляски, пеленки… И Умрихин перестал быть Умрихиным.

Он увидел смутно знакомое лицо девушки, стоявшей на подножке трамвая. Всмотревшись, понял вдруг, что это его мать. Только очень, очень молодая. Притворно хмурясь, она говорила белобрысому парню, который оставался на тротуаре:

– А почему ты вообще решил, что я перед тобой отчитываться должна?.. Куда хочу, туда и иду.

Парень (это был его отец, в чем тот, кто смотрел сейчас на происходящее как бы со стороны, тоже не сомневался, хотя совершенно его не помнил) хотел ей возразить, что было заметно по его лицу, но то ли не решался, то ли не находил аргументов. Он растерянно пожал плечами, и трамвай двинулся с места, оставляя белобрысого позади, что выглядело совершенно нормальным развитием этой странной, неизвестно откуда взявшейся сценки.

Вокруг был туман, густой, непроницаемый. Но в стороне, куда направлялся трамвай, начали возникать, проявляясь все ярче и ярче, силуэты каких-то людей, зданий и даже животных. А парень быстро стал теряться в тумане. Уже казалось, что он так навсегда и останется там, позади.

И вдруг что-то неуловимо изменилось. Девушка, оглянувшись, сказала вдруг с досадой: «Да что ж ты стоишь, дурак-то какой», и спрыгнула на ходу, оступившись и чуть не упав при этом, а он кинулся к ней с вытянутыми руками, чтобы поддержать. Странным образом все возникшие вдалеке видения при этом пропали. Но туман не рассеялся.

Вначале был сон. Интересный сон.

Это был интересный сон. Сквозь него слышался шум машин на улице и голоса прохожих. Ярослав Панюрин, пришедший домой на рассвете жаркого августовского дня, морщился и хмурился от светившего в лицо солнца, но ни повернуться на другой бок, ни закрыть лицо не мог: слишком тяжело давалось каждое движение. Только лег, вот только сейчас. Закрыл глаза и почти сразу открыл. И все. Это что, отдохнул называется?

А теперь вставать. Ох, как тяжело. Что же тяжело-то так? Сразу вылезло из памяти вчерашнее: был у друзей. Вот почему так тяжело. У кого же? А, у Боба. Или это Боб с ним у кого-то был? Нет, он у Боба. Посидели-выпили.

Пора была вставать и идти на работу.

Но вместо этого, с трудом продрав глаза, Ярик Панюрин принялся оглядывать комнату. Что-то тут было не так, что-то озадачивало его. Но что?

Вроде, все привычно, обыкновенно. Стены оклеены обоями в фиолетовую полоску. Это первое, что бросалось в глаза любому сюда вошедшему – обои. Адаптироваться к ним было нельзя. Все, кто сюда заходил, рано или поздно начинали недоуменно коситься на стены: как в цирке у клоуна. И цвет слишком яркий, и полосы слишком широкие, и расстояние между ними какое-то ненормальное. Все так и тянет к себе внимание. Противоречит и логике, и вкусу. Можно сказать, что обои были главным элементом его квартиры. Мать клеила. Специально, наверно, по всей Москве искала такие. Чтоб как гвоздь вбить, чтоб уж наверняка.

Ярик недовольно засопел. Уж эта мать. Ладно, фиг с ними, с обоями. Может, чего другое странное не заметил?.. Он даже привстал на локте, заглянул куда мог. Да нет, ничего, все нормально. Ботинки валяются, брюки… кинул на стул, но не попал. Поднять бы надо. И снова его взгляд попал на обои. Переклеить, что ли? Потом, конечно, не сейчас.

Он скривил лицо и рухнул обратно на подушку. Нет, делать что-то противоречащее здравому смыслу он не станет. Есть обои – и ладно. Зачем клеить, если уже есть? Пусть даже такие. Он себе не враг.

Лежать на спине было правильно. Виден только потолок, никаких поэтому лишних мыслей. Никаких обоев. Это точно из-за них такое странное ощущение возникало. Точно, точно…

Постепенно он смог переключиться с обоев на что-то еще. Квартира эта осталась ему от отца. Тогда мать уже переехала к своему второму мужу. Давно это было, очень давно. В Союзе еще. Тогда нельзя было иметь две квартиры. Если в одной прописан, другую отдай. Вот так. Иначе мать царила бы и здесь, и там, и жизни не было бы. Уж он-то свою мать знает. Они сильно поссорились тогда, она не могла смириться с происходящим помимо ее воли. И вот однажды приехала, когда Ярика не было дома, и налепила эти обои. Доказывала, кто здесь настоящий хозяин. Наверно, ей специально везли откуда-нибудь… спецзаказ. Ярик не мог представить, чтобы такие обои делались серийно. Точно, точно, заказ… Для подрывной работы на территории противника. Хотел он после этого даже ключ у нее забрать, а то приедет вот так и еще чего-нибудь тут смастерит. Но как-то неудобно все же у матери отбирать. Оставил.

Однако странное чувство, преследовавшее Панюрина с момента пробуждения, вновь заставило его приподняться на локте и оглядеть комнату с растущим недоумением. Он честно старался сосредоточиться на этом неведомом беспокойстве, но фиолетовые обои снова завладели его вниманием. Вокруг были стены, а на стенах – они, медали. Панюрин, сопя, перевел взгляд куда-то вверх. Там, над диваном, где он лежал, поверх обоев висели его спортивные медали и грамоты разного достоинства – за первенство Союза, России, Москвы, Столыпинской конноспортивной школы, еще всякие. Это был набор для девушек, которые все равно не разбирались в них, поэтому награды висели все вместе – и ценные для Панюрина, и так себе. Но количество впечатляло, что и требовалось в таких случаях. Тут он раскрыл рот и замер. Вот что мешало ему жить и думать этим утром! Медали!