Павел Шилов - Русское авось

На лицо упали первые снежинки и растаяли. Денисов даже не пошевелился. Он сидел, устремив свой взгляд на противоположный берег реки, где в тёмном мареве ночи выдвигалась небольшая деревня, которая была уже почти заброшена. Основная масса людей жила уже в городе, забыв свои корни, где они родились и выросли.

– Отец, этот дом строил мой дед Григорий, – донёсся до Денисова взволнованный голос зятя, но Иван Петрович не ответил, чтобы не расплакаться. Он знал всё. И Виктор замолчал.

Река плескалась и билась в берега, накатывая бугристые волны, которые, скатываясь, пенились и шипели. А тёмные тучи ползли и ползли, создавая ауру человеческого бессилья и непонимания.

– Да, Виктор, твой дед Григорий, царствие ему небесное, сгинул в империалистическую, жаль мужика, мало пожил. Бывало, сядет на берегу реки, обнимет свою ненаглядную, и шепчет ей на ухо: «Зина, хорошо-то как, так бы и сидел на берегу и слушал шум реки, кажется, чище и милее нашей Шексны нет рек, да и природа здесь чиста и доверчива как малый ребёнок». Когда это было, Витя? С тех пор прошла целая вечность. А уж мастер был, таких во всей округе поискать. Смотри, какой дом отстроил! Большой души был человек. Одно крыльцо что стоит. Какая резьба по дереву, Витька! А фигурные столбики, поддерживающие крышу, кажется, бегут тебе навстречу, здороваются. Сам дом обшит тёсом, да не простым, а тоже с канавочками и фигурками. Я сколько не старался сделать что-то подобное, ничего не получалось. Руки и голова оказались не те.

– Ну, хватит, отец! – не выдержал Виктор. – И так тошно.

«И чего это я в лирику ударился, – подумал Иван Петрович, – расстраиваю только парня. Нет бы, помолчать, так повело».

Он поёжился. Чёрные волны набегали и набегали на берег. Небо вызвездило. Яркая луна показалась на небосклоне, и казалось, что она улыбается, но на душе у сельчан было мглисто, хоть волком вой, будто они перешли какую-то запретную зону, откуда уже не было возврата.

«Вот так всегда накатывает, когда выпью, – опять вздрогнул от тревожной мысли Денисов, – видно уж так устроена моя душа. Ох, Иван, Иван, уж ты прости меня старого дурня, что помог сбить твоего сына с истинного пути. Да и где он этот путь-то, где? Может быть, это самый правильный путь, если основная масса деревенского народа уже в городе. В революцию думали: скоро придёт счастье для всего народа, кровь лили, людей сгоняли с насиженных мест. И всё это для блага человека, и всё во имя опять же его. На крови своё счастье хотели построить, на бедствии других. По-человечески ли это?.. Уж я и не знаю. Но с теми с кем расправились, кажется, не плохие были люди – работяги. Вот и водилось у них кое-что. А такие как Пётр Кочин, да и Гришка Забегалов – голь перекатная, пили до одури, да хулиганили, а потом же они и управлять стали нами. Работать на совесть – нет охоты, а к власти прорвались, злобу затаили на тех, кто был побогаче их. Думали им всё возможно, а оказывается, и нет. Ваньку Уварова, отца-то Витьки как измочалили, живого места на лице не было. Машу хотели у него увести, но не тут-то было. Не пошла она за Петьку. А ему так хотелось, даже тут быть наверху. Эх, жизнь наша, куда идём? Что у нас за душой?

– Виктор, давай спать, – раздался голос Маринки, – поздно уже.

И как бы в тон своей дочери закричала и тёща Виктора:

– Иван, пора домой. Я спать хочу, а ты придешь и меня разбудишь.

– Ложись, Настя, я скоро, – ответил ей Иван Петрович, – посижу немного и приду.

– Смотри не простудись, осень уже – не май месяц сидеть на берегу-то реки.

Настя недовольно пробурчала и ушла. Денисов смотрел на воду, где булькалась мелкая рыбёшка и молчал, молчал и Виктор. Иван Петрович потёр грудь, задумался. Он мысленно ушёл в свою молодость и увидел, как к его дому с тремя милиционерами подъехала гнедая лошадь, запряжённая в простую крестьянскую телегу. И вот он уже лежит скрученный верёвками, и скрипит от боли зубами. А старший из ментов матерно ругается: «Афоня, охраняй его, а то сбежит контра. Мы сейчас ещё прихватим этого Уварова, председателя колхоза, да Ивана Тыквина – целый букет Иванов – сволочи, расстрелять мало. На самого вождя народов подняли свою грязную руку. Ведь только подумать на газете был напечатан портрет самого Иосифа Виссарионовича Сталина, а этот Уваров подтёр газетой свой мерзкий зад, да и бросил в кусты. Хорошо, что не вывелись бдительные люди, принесли нам эту улику как вещественное доказательство его отношения к вождю. А то бы так и прошло. Теперь-то уж мы знаем что делать. Троечка дружков у нас на крючке. Если он завопит, заткни ему глотку. И не церемонься – они враги народа».

Вскоре появился и Иван Уваров с огромным синяком под глазом. Он не сопротивлялся, но двое сзади шли и крутили ему руки. Уваров скрипел зубами и молчал, выводя своих мучителей из себя. Рядом бежала русоволосая жена Маша и кричала: «Что вы позволяете изверги? За что?» Рыжий, лицо побитое оспой, зло ругался. «Шлюха поганая, что вякаешь? Закрой рот! Скоро и за тобой приедем. Каков муж, такова и жена. Докажем, помяни меня. Ишь, расфуфырилась, распустила косу-то. Вырвем её, как ядовитое жало контры, чтобы не смущала мужиков».

«Не твоя – поддонок, так и злобствуешь», – прорычал Уваров. «Захочу, и будет моей. Сама приползёт. А от тебя какой прок, даже мужиком быть не можешь».

Он подбежал к Ивану и резко ударил его сапогом в пах. Иван, скрючившись, падает. Он приготовился ещё ударить его, но жена, не владея собой, впилась зубами в руку милиционера. Рыжий верещит от боли и, торопясь, вытаскивает наган. Вытащив, целится в грудь женщине.

– А-а-а, – кричит Иван Петрович, и слышит голос Виктора:

– Отец, что с тобой?

Денисов очнулся, посмотрел на реку, на звёзды и сказал:

– Заснул, кажись, и снова увидел, как нас трёх Иванов забирали в сорок первом НКВДШНИКИ, как вцепилась Маша, мать твоя зубами в руку одному из них, когда он ударил твоего отца в пах. Я сейчас кричал также как и тогда, чтобы привлечь людей. Но никто не подошёл. Понимаешь, как были напуганы наши односельчане. Уверен, что из окон своих домов, они смотрели на нас. Мне кажется, анонимку на нас написал старший из Кочиных. Он был недоволен, что во главе колхоза стоит не он, а его сосед Иван Уваров. Сплетни распускал, слухи, чтобы сбить народ, но у него ничего не получалось, вот, видимо, он и решился на крайность. А эти держиморды и рады стараться.

Глубокие морщины прожитых лет сбежались к переносице, образовав целую сеть извивов и рытвин. Лоб, словно испаханное чёрное поле, как бы ощетинилось своими кочками и корнями, медленно менял цвет с чёрного загорелого на жёлтый. И всё лицо его вздрагивало мелкой дрожью. Потухшие глаза его были обращены на реку.

– Эх, Иван, Иван, – сказал он с болью и надрывом, и было не понять, к кому были обращены эти слова: не то к погибшему другу Ивану Уварову, не то к себе.