Георгий Георгий - Тля. Действие в трех актах

Ну, Вы только не подумайте ничего такого. Я нисколько не расстраиваюсь по этому поводу. Если не сказать совсем. И я даже скажу больше, я все еще способен испытывать чувство сострадания, если можно так выразиться, испытывать к людям и не только. К червякам, например которые ползут, ползут, ползут по мокрому асфальту; перекатываются из одной лужицы в другую, потом в следующую, и так до бесконечности, пока какие-нибудь штиблеты на огромной платформе с вбитыми гвоздями не опустятся, словно тенью из самой преисподней и не выдавят из них, этих слизких тварей все потроха. Из мух, муравьев, стрекоз и всякой прочей твари что ползает, жужжит либо забивается в микроскопические норки в коре деревьев. И я всегда опускаю глаза, когда вижу подобные вещи. Меня чуть не стошнило, когда я впервые увидел африканскую розу и Билли Мартышки. Вы только ничего не подумайте у нас девочки чистые и парни тоже. У нас с этим строго. Просто этот падонок насиловал совсем еще сопливых африканок и их матерей пока был типа «в отпуске». Да, здесь они под нашим надзором, под надсмотром всевозможных штатных сифилологов, венерологов под присмотром больших широких дяденек с тугим портмоне и в дорогих костюмах и прочих слюножуев. Но отдыхать ведь не запретишь, если хотите. Это четко регламентируется. Особенно на Рождество, я и сам не прочь куда-нибудь свалить. Раствориться закопаться в пляжном песке цвета яичной скорлупы где-нибудь на Багамах. Но правила никто не отменял. Не было и случая, ни одного говеного случая, чтобы я, каким бы то ни было образом отступал от кодекса или контракта, даже при походе в магазин за хлебом. Он, контракт, бумажка связывает меня, словно черная вдова навозную муху и я будто парализован, я будто стеклянный, а все остальное сделано из самой прочной стали. Ну а Билли Мартышка забил, видимо, на чертов контракт и вот получил гриб вместо хуя, по-другому, я и не знаю, как это назвать. Это не так страшно как могло бы показаться, но работать ведь с такой хуйней не будешь. Правильно ведь? На его место тут же находят нового хуя, да так быстро, что не успеваешь даже сопли высморкать, а он как ни в чем не бывало, возвращается на завод таскать металлические трубки и чугуны с раскаленным асфальтом. Хотя, это как повезет. Я бы сказал это самое лучшее, что ему светит, не будь он торчком, ведь все эти «порнозвезды» как их называют – лютые джанки. И если вы не знакомы с таким словом то, по крайней мере, догадываетесь, что оно подразумевает. А наркотики тема специфическая, это знаете как еще один новый мир в другом большом мире. Но мир этот жесток и не мир вовсе. Он – огромная жирная жадная подопытная крыса. И за каждый миллиметр, фут и дюйм взымается повышенная стоимость. Поэтому у Билли, например, раздулся член, поэтому девочки, что глотают малафью, если хотите, проглатывают на камеру, начинают все чаще и чаще непроизвольно рыгать, а те, что занимаются нарвасадатой – терпеть не могут молоко и моргают в совершенно нелепых ситуациях. А про тех, которые по первому зову оператора готовы облокотиться о спинку дивана и раздвинуть по шире ягодицы, про их запоры, плавно переходящие в адское недержание, вы и сами знаете, об этом и говорить не приходится. И все это, все унижения, истязания, дискомфорт, проблемы со здоровьем, если только их можно так назвать, все это дерьмо не забавы ради, а ради дозняка, еще одного и еще. А когда позвякивают тамбурины и меблированные комнаты переполняет запах брезента, пыльных патефонов из которых неумолкаемо льется Френк Синатра, то есть в Рождество, тут уж надо быть в полном боекомплекте. Рождество это самый пик долбоебизма, адских квестов и бэдов даже у самых прожженных торчков, век спаянных доверху набитых пластиковых пакетиков рассованным по всем имеющимся и не имеющимся у вас карманам, в общем, полный коллапс порноиндустрии, если хотите. Или мракобесие, которое традиционно проходит на моей вилле как вы уже, наверное, и сами догадались. Ничего особенного, чтобы вы не подумали, что что-то пропустили. Просто полнейшее расслабление, «релакс», жалкая попытка выкинуть из головы все эти серые низкие потолки в доверху набитых магазинах, метро, муторные очереди в банках и на биржах, серые костюмы, серые отсыревшие пустые коробки и длинные черные лужи на тротуарах. Не более того. Ни менее. Попытка забыть все неудавшиеся планы, съемочные павильоны с кроватями и диванами из папье-маше, с пластиковыми канапе и километрами, килограммами, тоннами бездарно потраченного времени за утренним кофе в чужих квартирах после ночных трипов, где все кажется реальным и не реальным одновременно. Но не в этот раз. Рождеством пахло в каждом уголке моей спальни. Портьеры на окнах автоматически раздвинули бельма, как только стукнуло десять. Обычно я просыпаюсь в 10, а вы? Я предвкушал, то первое, что я увижу: голубой шар над белым, белым как шкура агнца и даже еще белее газоном. Голубой шар был с отблеском желтого, желтого, но совершенно не холодного света. Словно песок, желтого. Я рывком поднялся из кровати с мыслью о том, что сегодня ни один херов ублюдок не наблюет в мой бассейн. Ни одно говно удолбанное не разобьет дорогущую итальянскую вазу в прихожей, никто, ни одно чмо не забрызгает семенем кожаный раскладной диван, фаянсовую с инкрустированными изумрудами крышку унитаза, кафельный пол на кухне. Там сегодня буду сидеть я и только я. Не будет зудящих физио, с побелевшими лбами. Гамом, шумом из глоток. А только я и мирно кипящий чайник. Он пустит сгусток чада, словно миниатюрный паровозик на кольцевой железной дороге, или соленая баржа. Какой-то мудозвон крикнет. Но через закрытое наглухо окно до меня долетит, дожужжит лишь слабая какофония. И ничего более. Ничего менее.

Я вышел в полдень, когда сверху на меня покатился пенопластовый дождь вперемешку с озоновым слоем в виде мелких кристалликов льда. Я слышал, как барахтаются в жиже машины на боковой улице. Я вышел на центральную аллею, потом в каменном парке я приземлился на покатистую лавку и прикусил горлышко эбонитового чубука. Я забился в подъезд; лампы слепили мне глаза. Поднялся на этаж. Мне открыли дверь. После нашпигованных гвоздями штиблет на кафельном полу красном, словно кровь оставались сгустки азота в виде полопавшихся кристалликов льда. На уровне колен стелился бас. В коридоре штабелями валялись оранжевые огнетушители и мокрые рубашки. На уровне глаз мелькали головы. Пахло женскими духами и соловьиным потом. Я осел на покатистую канапе и закусил чубук. Чувак, державший в руке пульт от телевизора, предложил мне чай. И не услышал от меня отказа. Чай, Джонни, говорит. А сам щелкает, щелкает. Позади него на плоской кровати под одеялом что-то двигалось. Мимо моего носа челноком проходили голые азиатки. Над маленькими стеклянным столиком в здешней атмосфере купался пар, дым, чад, струи белые как рай, как одеяло, которое двигалось. Как дверца холодильника, которая отворилась. Сегодня рождество, сегодня рождество, с рождеством, с рождеством, слышал я. А под ногами ползали сонные мухи; они путались, запинались и сталкивались друг с другом. Мне бы что-нибудь по экзотичнее, говорю, что-нибудь, что никто еще не пробовал. Хорошо Джонни, я прекрасно слышу не нужно так кричать, говорит мне пульт. Тереза, загляни в ящик да не в этот продолжает пульт, в другой загляни. Да, да говорят губы над пультом, и тащи все сюда. Электронные весы запиликали, словно колокол, забили. Я поднял голову от испуга. Потолок белый, белый, словно мел хоть и выложенный клинкерами, швов почти не заметно, думал я. Зато вниз, словно сталактиты свисали тянучки медвяной росы. Я вскинул бельма к окну. Под батареей кишмя кишели муравьи; они разминали плотно сложенные спаянные кубики сахара и собирали из него конусообразную хибару с миллионом, миллиардом крошечных окошечек и туннелей, будто комариные клоаки. Теперь-то понятно, откуда здесь столько тли, думал я. Мне даже показалось, что я заметил муравья-фермера, они о чем-то переговаривались с муравьем-гильотинщиком; оба внимательно слушали, а потом когда доходила очередь, прогоняли каждый свою «телегу», не перебивая ни хуя, не пуская слюней и прочего дерьма, как это обычно бывает, вы знаете…, нет; они словно два удодских дипломата или там банковских прокуратора в выглаженных до нужной упругости костюмах с правильной осанкой, встретившиеся за деловым ленчем. Мне даже стало жутко холодно от всей этой пидорской строгости и формальности. Готово Джонни, услышал я через километры, тонны чада над маленьким стеклянным столиком. Из тумана показалась шестипалая ладонь и шесть белых как дверца холодильника кругляша опустились на мою, пятипалую, затем в карман, под язык, потом между зубами и дальше во внутрь в желудок, привратник, бачек белый, белый, словно вата, переполненный чихнул, смыл. Накинулись опарыши на опарышей крысы. Что-то все же попало через кровеносные сосуды, сонную артерию, височные доли, что-то попало в мозг, но это случилось уже потом. После того как я достал из внутреннего кармана радужного пиджака, достал смятую купюру. Тогда шестипалая запротестовала, я это хорошо запомнил, хоть и все было будто в тумане серо – перламутровом. Это подарок Джонни, сказала ладонь. На Рождество, с Рождеством Джонни, говорит. Тереза убери это обратно в ящик, и рука, ладонь скрылась так же не заметно, как и появилась. Я слышал, как скрипит одеяло, но не видел его, я слышал, как шлепали босые ножки Терезы по кафельному красному, словно Марс полу. Топ-топ-дзынь – так забегали. После того как я спустился в клозет и запер дверь на все имеющиеся и не имеющиеся замки и задвижки. После того как переполненный бачек удалил смятую купюру, после того как ее обнаружили опарыши, затем позырили в оба красных, словно линии на ладонях, позырили красные бельма крысы. Все это произошло уже после того как мне адски захотелось выбраться на улицу, а вы знаете какая прекрасная погода в Рождественский день. В клозете на мягком полу подбоченясь к ершику стояла мигающая елочка. Точная копия той, что у меня только мини-экземпляр. Я вспомнил, как скинул с себя одеяло и первым делом выдернул телефонный провод из спутника. Странно бывает иногда что-то вспомнить. Странно бывает запомнить какую-то совсем незначительную хуйню, которую вы бы и не заметили. Даже если сфокусировать на нее тридцатидюймовым объективом. Все равно бы не вспомни… Куда вы смотрите? Вам интересно, зачем тут собраны чемоданы и авиабилеты? Они здесь давно. Сложно сказать насколько. Но они стоят здесь уже после того как я сблямзал по лестнице. После того как я услышал песню, песню, кукушки. Настолько прекрасную, мать ее, что богом клянусь ничего подобного я уже и не надеюсь услышать. Она пела сквозь вентиляционную сетку. Но не успел я вывинтить все задвижки на белой, словно шкура агнца двери клозета, как что-то ебнуло меня в бок, я повалил мигающую мини-елку, растоптал ершик. Два тела упали; одно на бочек, другое получило удар в висок; кусок фаянсового черного как уголь и блестящего как роса толчка отлетел в стену. Брызнула кровь; бочек зашумел, засвистел, вывалились жилки, куски, сгустки кровеносных сосудов и вен – прыск-прыск; жух-жух – переполненный, сверху до низу бочек вывернул себя на изнанку. Набросились опарыши, на них набросились крысы, но все это случилось уже потом.