Creative Writing School - Пашня. Альманах. Выпуск 1

– С кем?

– Не притворяйся. С моим начальником.

– Миша, ты с ума сошел? Я же лечусь, какие встречи? Мне не до этого сейчас, мне нельзя!

– Видимо, с кем-то нельзя, а с кем-то можно, так получается? Цветы-то тоже от него?

– Цветы? Я же говорила, от коллег… – сказала она тише, села в кресло. В глазах ее показались слезы. Но Михаил истолковал их по-своему:

Что, стыдно стало? Надо же: я, как идиот какой-то, пылинки с нее сдуваю, все делаю, высунув язык – конечно, я же отчасти виноват в ее болезни, с трудом сдерживаюсь, чтобы не сорваться, а она, оказывается, уже не со мной! А с кем? С Колей! С Коленькой – так ты его называешь? Или Николенькой? Вот сволочь, – тихо закончил он и с застывшими слезами в невидящих глазах развернулся, больно ударившись об косяк, взял в руки плащ, надел туфли и вышел из квартиры, хлопнув, как и положено, дверью.

Юля сидела, и слезы капали, и не было уже сил ни рыдать, ни хотя бы плакать. Так было обидно, что даже не было сил оправдываться: «Как он мог меня подозревать?»

Когда он сказал ей, что подал на развод, молча кивнула и пошла гладить. Было такое ощущение, что силы просто кончились, и сейчас она выключится, как игрушка с севшей батарейкой.

Уже после развода, разбираясь в шкафу, наткнулась на Мишины бумаги, дипломы и аттестаты. Была мысль спустить в мусоропровод (как раз нахлынула жалость к себе), но совладала с собой. Положила в сумку, планируя передать их Мише при следующей встрече, благо они периодически виделись (Миша регулярно брал дочку к себе). Но как-то вдруг наткнулась в кафе на Николая – она узнала его, так как видела на корпоративе в честь Нового года.

– Здравствуйте, Николай Сергеевич!

– Здравствуйте, – на его лице читалась борьба. Он ее не помнил.

– Я Юля, жена Михаила… Бывшая…

– Ааа… – На его лице ясно проступила неприязнь. Видимо, он был в курсе Мишиной версии причины их разрыва.

– Можно через вас передать ему документы?

– Документы? Да, наверное… Сейчас?

– Да. Я присяду ненадолго?

– Присядете?! – Николай Сергеевич от неожиданности пролил чай, – хорошо, давайте. Закажете что-нибудь?

– Да, спасибо вам! Вы очень хороший человек, не зря Миша… Михаил всегда так хорошо отзывался о вас!

– Да перестаньте, зачем вы так, мне же несложно.

Они сидели и молча отхлебывали из чашек. Николай Сергеевич посмотрел на нее внимательнее: перед ним сидела красивая, добрая (это он умел определять сразу, так как считал самым главным женским качеством) женщина, и к тому же несчастная, это тоже было видно. «Ну и что, что нашла другого? Бывает, что делать… К тому же, не очень-то ей и весело, может, новый ухажер уже успел ее бросить», – говорил он себе, глядя в ее плачущие глаза. Да, она действительно плакала, рассказывая историю их развода:

– Представляете, он не поверил мне и бросил, а я не обманывала его, никого у меня не было, так обидно… – и вдруг остановилась, – ой, сама не знаю, почему вам это говорю…

– А как у вас с лечением? – осторожно поинтересовался он.

– Как раз сегодня была у врача, отвезла ему результаты анализа крови – представляете, единственное место в Москве, где его делают. Лечение закончилось, заметное улучшение, а на самом деле просто здорова! Такое счастье! – она улыбнулась сквозь слезы, и на щеках появился, наконец, румянец. – Оказалось, Илья Соломонович, врач, перестраховался: говорит, обычно пациенты мнительные попадаются, рассказывают о болях в сердце, которых нет, а тут сам перестарался на старости лет с этими ограничениями… В общем, все не так страшно было!

– Да вы что? Серьезно?! Да это же праздник! – И вдруг осекся: – А Миша знает?

– Да, я ему написала сегодня сообщение, а он даже не ответил, не поздравил… Так обидно и несправедливо, правда?

– Ну, раз так, можно я вас угощу? Такой праздник нужно отметить!

Раннее утро. Николай просыпается, придвигается к спящей рядом жене, мягко целует ее в губы, обнимая под одеялом. Она открывает глаза, улыбается и прижимается к нему.

Она лежит головой у него на груди; он целует ее волосы, гладит ее кожу. Потом поворачивается к ней, смотрит в глаза и говорит:

– Юля, какое счастье, что в мире есть мнительные кардиологи и ревнивые мужья!

Ольхон. Неустойчивый, зыбкий. Две-три рыбацкие лодки, молочные, с рыжими баками. Гребешки волн и седые треугольные горы в белую рифму. Сядешь у моря, зажмуришься. И налетит на веки девять тысяч лет. Учительница говорила, пескам острова девять тысяч лет, и было здорово думать, что время не прибавило песку веса и он, легкий, как прежде, помнит теперь и тебя.

Отец работал врачом. Заходили с мамой к нему на работу. Халат, стены, простыни. Все тогда было белым. Когда Леше исполнилось пятнадцать, отца сбила машина. Свет мигнул и потух в глухой занавеске на зеркале. Москва встретила цветастой, чумазой. Кривлякой: чопорной, гнилой местами, очень широкой, слишком узкой, пахнущей подземельем. Но вдруг, иногда – подкупающей роскошью центра и женской мягкостью мужских вещей. Эта мягкость была и в отце, в его шарфах и свитерах. На Ольхоне – редкость, а здесь отец растворился в пастельном, в коричнево-сером, в двух учителях лицея – физике и историке. Леша был влюблен в них по очереди, и все не мог простить, что любит – и сразу двух. Физик был старый. Собирался на пенсию, носил манжеты. В третьей четверти заболел. Леша ездил в больницу, привез цветы, но в палату не попал. Плакал на скамейке. Но в тот раз обошлось, выздоровел к выпуску. Историка звали Женя, совсем молодой, только что закончил университет. Любимая тема – античность. Придумал поставить суд над Сократом и Сократа на нем оправдать.

– Мы оправдаем его не на суде. – Объяснял энергично, перепрыгивая ступеньки по дороге в актовый зал. Поблескивали очки. Леша пытался понять, откуда идет свет, изнутри или снаружи, но сбивался, отвлекаясь на голос. – А после того, как он выпьет цикуту. Это будет не настоящий яд. Подменят друзья Сократа. На казнь приведут судей. Как только он выпьет из чаши, они поймут, что неправы. «Что мы наделали!» – воскликнут они.

Женя резко остановился и изобразил: руки обращены к небу, выражение лица – трагическое.

– К тому же, то, что он выжил, объявят волей богов.

Леша играл, утаив, что с учителем не согласен. Он переставал быть Сократом, когда делал глоток бутафорского яда. Все после было понарошку и не имело значения.

Насыщенное присутствие учителей окружала пустота перемен. Не то, чтоб одноклассники были безлики. Просто они, как люди в антракте, не имели отношения к движению действия. Кудрявые говорливые мальчики спорили на крыльце после уроков. Джоттовские красавицы мелькали в школьных пролетах. Оставались тенями сюжетов. Приглашали пару раз на дни рождения. Один раз сходил, но ушел еще до того, как выпили все вино. Хотелось не трафарета. Настоящего – только не знал, чего.