Creative Writing School - Пашня. Альманах. Выпуск 1

Дома старался бывать поменьше. Крохотность быта стягивала внутренний воздух до загогулин, до раздражающих иголок. Год жили у маминой сестры на двенадцати метрах: мама, он и два младших брата. Приводил их из школы и уходил. Обедал и ужинал в столовой, в библиотеке делал уроки. Сидел до закрытия, после шатался по центру. Утром и вечером царили диван и раскладушки. Топкое море наволочек, пододеяльников и простыней. Оставался маленький, с полметра, кривой проход от коридора до окна, всегда приоткрытого, чтобы не задохнуться. Братья кидались подушками, долго укладывались, долго вставали, мама спала в клетчатой ночнушке. Вечером здоровался с огоньком тетиного ноутбука. Она работала корректором и тоже ждала тишины.

– Все нормально?

– Да, – шепотом отвечал и шел в ванную, переодеваться и чистить зубы.

Потом сняли большую однушку в Коломенском, братьев записали на плавание. Четырнадцатилетний Юра вдруг вытянулся, девятилетний Саша ссутулился. Мама поседела, стала носить волосы коротко. Устроилась в тематическое издательство по психологии, приносила домой по пять-шесть папок, карандашом отчеркивала в рукописях неточности. Волновалась, что он пьет или курит. А он думал, что самого страшного она не знает. И страшное в простоте не сказать. Потому что скажешь, получится про Женю, и получится пошло и поло.

В день, когда ставили Сократа, за сценой Женя проверял слова. Передавая лист, взял за руку – Леша вздрогнул. Перехватил взгляд. Не выдержал, поцеловал в краешек губы. Обмер.

– Я…

Тут же понял, что проваливается, рушится на буквы, как заученная и вдруг забытая речь. Рушится больше чем один раз – дважды, в себе и рядом. Выбежал из репетиционной, хотел совсем пропасть, хотя бы на этот проклятый день, но у выхода столкнулся с мамой. Маленькая, растерянная, улыбнулась таинственно, задержала за локоть.

– А где у вас тут туалет? – И только потом, беспокойно. – Ты куда? Не заболел?

– Нет-нет. Тебя встречал. Женский направо по коридору.

И вместе вернулись в зал. Женя приветливо помахал, невозмутимый, чистил костюм судьи. Остаток года давило: на грудь, на горло, на ноги. Но там же, под тяжестью, не умирало. Не боится, не избегает. И этот семинар философского кружка. Через неделю после спектакля.

«Тема нашего семинара, – сказал он, – «любовь». Вот так. «Тема нашего семинара, – так просто – «любовь». В античности, говорил он, было больше институализированных оттенков любви. Что сделало христианство? Любовь к семье, любовь к друзьям, любовь к супругу, обобщенная любовь к людям, все остальное – —похоть. Он был очень красивым, когда это говорил: падал свет из окна, белая, как Ольхонская галька, кожа. Может?

Поступление, экзамены, истфак.

Когда узнал о зачислении, позвонил.

– Поздравляю! Да, буду рад.

Еще в прихожей, только предложив тапочки, Женя обидной скороговоркой (наверное, репетировал, подумал Леша) вычеркнул.

– Кстати, давай забудем тот случай ? У меня есть девушка. Но ты хороший парень, мы могли бы общаться.

Леша кивнул, поискал слова – не нашел. Женя притворился, что буквы не рассыпались, а если рассыпались, то не у него, и Леша решил подыграть: я тут и мне еще есть о чем говорить и дышать. В двухкомнатной квартире книги роились до прихожей. Голой стены не найти. Где нет корешков, там картины без рам. Две черно-белые графики: голая женщина, голый мужчина. В глубине – маслом нарисованный райский сад. На него падает тень от шкафа, от входа видно только змею. Почему-то вспомнил: Зенон, Парменид. Но заговорил об учебнике. Женя подхватил и красноречиво ругал университетский.

– В идеале лучше читать источники, все интерпретации – ерунда. Событие не имеет никакой правды, смыслы привносим мы и этим отягощаем его постижение.

Он сидел на подоконнике, хотя рядом пустовало кресло. «Боится, что заденет меня рукой». В лифте Леша смотрел в зеркало, чтобы не заплакать. «Плакать можно только от смерти, – думал он. – Все остальное – пройдет». Решил уехать на пару недель. Подумал, почему бы не Ольхон? Мама обрадовалась: «Навестишь отца». Встретил не белым – серым, акварельным, с узорами и жилками. От августа трепетный.

– Леха!

У старого дома догнала и обняла девушка. Короткий ежик волос, высокая, худая, белый сарафан. Как мог забыть? Клала голову ему на коленки и считала чаек. Самое чистое озеро на свете, говорила Настя. Ты самое чистое озеро на свете, говорила. У ее отца была маленькая моторная лодка, и они возили туристов вокруг острова, показывали достопримечательности.

– Ты свободен? Хочешь, покатаемся?

– Я на кладбище.

Шел на могилу отца, все никак не мог дойти. Сворачивал в проулки, петлял. Трещины на стене пятиэтажек, сухие деревья, плохой асфальт. Обманчивые приметы старого маршрута. Снова на ложной дороге. Чертыхался и думал, что надо, надо идти на могилу отца.

– Да ведь закрыто уже будет, пока дойдешь. Еще успеешь.

Пошли на станцию. Настя рассказывала об одноклассниках.

– Все разъехались, а я осталась. И вообще никуда не тянет. Только вот подстриглась. Тебе нравится?

Вспомнил, как поднимались на Шаманку. Обычно шли с западного входа, но решили посмотреть боковой.

– Хоть футболку на голову повяжи.

Сама навертела себе что-то вроде чалмы из платка. «Как полотенце», – шутил он и голову покрывать не стал. Вход завален камнями, и камни – лица. Никаких духов, белые ленточки только. Когда спускались, подвернул ногу. В знакомом соленом ветре проскользнуло что-то, проскользнуло и задело. Оступился.

– Эй, ты что на ровном месте?

– Задумался. Нет, забыл. Слушай, мне надо к отцу сегодня. Постараюсь успеть.

Записал Настин номер и бегом, как будто кто гнал, понесся на кладбище. Охранник уже закрыл ворота. Он видел краешек отцовского креста, рядом с фонтаном, вон там. Мягкие тени гуляли туда-сюда. Отец вышел из них, встал, отряхнулся. Прошел через ограду. Положил руку на плечо сына и они пошли обратно к набережной, на огни.

– Зачем ты это, с Женей? – спросил, поправляя очки. – Смутил его. Ему же еще преподавать. И сам-то хорош. Разве ты его любил, ну, подумай, вспомни?

И он вспоминал. В Жене был блеск – отцовских очков. В Жене была нежность – отцовского кроя.

– Есть в нем что-нибудь не мое? В твоем отношении к нему?

– Да, я хочу его, – сказал и тут же покраснел. Пошлое, полое, пустое.

– Хочешь, как что?

– Как девять тысяч лет, – ответил Леша. – Как девять тысяч лет, чтобы помнил еще и меня.

Отец поежился, как от ветра.

– Знаю, тоже такое искал. Искал дома у нас. Долго искал. Под кровать заглядывал, в кровати, во всех тумбочках смотрел, в ваших игрушках. На работе искал. Говорю, «покажите язык», а сам ищу их, эти тысячи лет. Не нашел. Знаешь, когда на меня эта девятка ехала, я не сделал шага в сторону, хотя мог. Пусть говорят что шок, но я-то знаю, что мог. Но не сделал. Из-за этой вечности. Подумал: хочу ее сейчас, дайте мне в ней утонуть. А толку-то? Все – это все равно что ничего.