Леонид Нестеров - Прощальные вспышки Родины

Ему было лет двадцать пять, этому человеку, которого я часто встречал в нашем дворе, и он всегда смеялся. В то время взрослые редко даже улыбались, а он был похож на солнечный зайчик – такой же яркий и шустрый. Однажды я видел, как здоровенный пьяный мужик три раза пытался ударить его, но каждый раз он уворачивался, смеясь, как обычно. Потом он сделал что-то, и этот пьяница рухнул на колени, стоная. Я часто дрался в те дни и сам знал несколько хороших приемов, но все равно я не мог понять – что он мог сделать, чтобы такой здоровый дядька застонал от боли.

Это был холодный день, и луна сияла в небе. Я стоял около нашей парадной, ожидая мою маму. Рыба порезала мне шею своими плавниками три месяца назад, и я только что вышел из больницы. Моя рана зажила и больше не болела, но я все равно плохо себя чувствовал, делаясь все слабее и слабее. Весь тот день я провел в кровати, но к вечеру я почувствовал себя лучше и вышел прогуляться и встретить мою маму после работы. Я знал, что она должна была вернуться часа через два.

Не было боли, но слабость, но грусть скорого прощания томили меня, и я смотрел на луну. Луна была близко, и я снова почувствовал, что я – одуванчик и скоро полечу к ней.

Этот человек, родственник поэта, как всегда торопился и проскочил мимо меня. Вдруг он остановился, как будто что-то ударило его, посмотрел на меня и подошел ко мне.

– Парень, – он спросил, – в чем дело? Что случилось?

– Ничего, – я ответил.

Он поглядел на меня снова и встряхнул головой, как будто не веря своим глазам.

– Пойдем со мной!

– Я не могу, – я сказал. Мне нравился этот человек, и я пошел бы с ним куда угодно. – Я жду мою маму.

Он спросил меня, когда она придет, и после моего ответа успокоил меня, что мы успеем, все будет окей. Мы побежали вместе и прибежали в соседний дом. Он спустился в подвал, вынимая какие-то ключи из кармана. «Подожди минутку!» – крикнул он и скрылся за дверью.

Там было тихо, в этом подвале, и я мог слышать почти каждое слово.

– Сенсей, – сказал этот человек. – Есть мальчик. Я никогда не видел такой огромной дыры. Я думаю, ему осталось не больше, чем три дня.

– Где ты был раньше? – спросил другой голос. – Это – не рак, я надеюсь?

– Сенсей, я не думаю так. Светлое истечение.

– Пусть он придет сюда.

– Он здесь, – сказал этот мужчина, выходя ко мне, беря меня за руку.

Позже я видел много похожих подвалов. Советская Власть запрещала эти вещи, поэтому мы обычно собирались в местах, подобных этому – цементный пол и одинокая лампочка под потолком. Но здесь я впервые увидел эти деревянные статуи без лиц, но с множеством рук – обрубков, и ведра, заполненные влажным рисом, и картину, которая изображала какого-то мужчину, сидящего в странной, но, по-видимому, удобной позе.

Четверо мужчин сидели на цементном полу точно в такой же позе. Бритоголовый мужчина стоял, и я сразу догадался, что это и был сенсей.

Он бегло взглянул не прямо на меня, а куда-то выше и сказал:

– Рыба… Или птица… Нет, определенно рыба… Льет как из ведра. Ты ошибся – не больше двух дней.

Он повернулся к мужчинам.

– Латихан, – он скомандовал, – в полную нашу силу.

Мужчины встали и начали раздеваться. Родственник поэта и сенсей тоже начали раздеваться.

Мне было двенадцать. Я был стеснительный ребенок по части наготы, поэтому я боялся взглянуть на них. Они были совершенно голые, и каждый из них выглядел – я могу сказать это сейчас – как Шварценеггер или, по крайней мере, Клод ван Дамм.

– Чего ты ждешь? – сенсей спросил меня. – Раздевайся!

Он был самый молодой из них – этот курносый, голубоглазый сенсей, что означает «тренер, учитель, гуру», и в своей речи он делал ударение на «О».

Я не посмел ослушаться этого сенсея.

Они повернули меня на девяносто градусов вправо, столпились вокруг меня, касаясь меня своими телами, протянули ладони над моей головой и начали кружиться вокруг меня, гудя на разные голоса.

Гул был тихий, но мощный. Мы стояли там, голые, в холодном подвале, на цементном полу, снаружи было минус десять. Эти мужские тела окружали меня, словно ужасные горячие деревья. Они не делали ничего кроме гула, обливаясь потом, и я чувствовал огонь под ложечкой.

Мне было двенадцать. Могучие мужские ладони были над моей головой, как будто они защищали меня от всего мира, и я чувствовал их силу и доброту, вливающуюся в меня. И еще что-то наполняло меня, что заставляло меня быть лучше, чем я был на самом деле.

А потом я на какое-то время потерял сознание, но утром, на следующий день, я почувствовал себя здоровым и пошел в школу.

Николай вернулся с войны. На деле война кончилась для него гораздо, гораздо раньше, еще в 1944, когда его второй танк охватило пламя. Николай вытолкнул своего бесчувственного стрелка наружу и не помнил, что было потом. Он провел три года в разных госпиталях и перенес три тяжелых шестичасовых операции на позвоночнике. После последней он лежал три месяца в полной неподвижности. Сейчас он был в состоянии вернуться домой.

Он еще любил мою тетю, этот полупарализованный человек. После ее неудачного замужества и развода моя тетя как-то написала ему письмо, они начали переписываться и потом решили пожениться, как только он сможет покинуть госпиталь.

И он покинул госпиталь, в конце концов. Сначала они жили в нашей квартире, так что наш адрес был записан в их паспортах. Советская Власть называла это «пропиской» – вам не разрешалось переехать куда-нибудь на другой адрес. Первый раз поймав вас по другому адресу, Советская Власть только штрафовала вас, но на второй раз она могла выселить вас из Ленинграда. Несмотря на это, они все-таки переехали в другой дом. Позже Николай как инвалид войны получил от государства новую квартиру.

Первая вещь, которую они купили, был рояль, потому что Николай любил играть. Он даже сочинял музыку, и мы часто ходили к ним в гости слушать эту музыку. У него было множество талантов – он рисовал, фотографировал, понимал кошек и собак. Любая работа кипела в его руках, и я часто завидовал его искусству.

Моя семья сохранила его диссертацию, он защитил ее, сразу получил звание доктора наук и хорошую работу. Николай и моя тетя превратились в наших богатых родственников и начали помогать нам. Настала прекрасная жизнь. Только одна вещь смущала меня – они оба не выносили никаких разговоров против Советской Власти. Было похоже, что они скорее любили ее. Моя мама, как ни странно, присоединилась к ним в этом, и я начал чувствовать себя чужим в собственном доме. В те дни Советская Власть начала борьбу с «низкопоклонством перед Западом» – так это официально называлось. Каждый день все газеты печатали статьи про доселе неизвестных русских ученых, которые открыли все и вся много раньше, чем иностранные ученые.