Владимир Фомичев - Записки старой легавой

Добралась до кровати далеко за полночь, укрылась верблюжьим одеялом и обложилась с боков телами бабули и хозяина.

Спала, как убитая – умаялась.

Ни свет, ни заря потащились на болота. Удовольствие, я вам скажу, ниже среднего. Во-первых, холодно, во-вторых, мокро, и, наконец, жутко опасно. Плавать я еще не научилась, а ледяной панцирь местами тоньше чизбургера. Вот она цена хозяйской любви – за очень сомнительную перспективу обрести полтора кило птичьего гриппа рискует здоровьем и даже жизнью элитного щенка. Ну, да Бог ему судья. Я честно облазила простуженные камыши, и, как полагается, ничего не нашла (какая же дура в таком месте прятаться станет?).

Мы двинули в обратный путь навстречу с телевизором и миской. Не доходя метров триста до печки, Сам неожиданно пальнул у меня над ухом из двенадцатого, между прочим, калибра. Как он потом оправдывался: для проверки щенка (это я-то?) на страх перед выстрелом. Бабуле наплевать – она туга на ухо, а мне каково? Ему бы так за дверью туалета пальнуть из гранатомета, посмотрела бы на его реакцию. Однако я и глазом не моргнула, будто выросла под бомбежками. Хозяин оценил, но сыром не угостил – припомню.

Пришли. Доела остатки вчерашнего – свежего не сварил. И этот позорный факт ему зачтется – еще не вечер.

Пока наш графоман изображал из себя дачника, я перевоплощалась то в трудолюбивую таксу, то в сторожевую овчарку. В результате шесть соток стали походить на обезвреженное минное поле, а редкие птицы, шарахаясь, облетали участок далеко стороной.

Одинокий пес на дальнем кордоне первое время вторил мне прокуренным басом, но быстро скис и трусливо умолк.

На вечернюю зорьку местные Сусанины предложили поехать в другое место в надежде обстрелять моего папашу. Фантазеры.

Похолодало. Промозглый ветерок искал любую щель, дабы выдуть охотничью дурь из наших трепетных душ. В такое ненастье уважающий себя вальдшнеп «налево» не ходит. Оставалась надежда на самых озабоченных или тех, кто не слышал метеопрогноз.

Мой коронный фирменный ошейник украсил заросшею шею трехлетней дратхааршы по имени Чара (она с остервенением бросалась под любой выстрел, и владелец возжелал проучить чересчур ретивого питомца). Ее упитанная подруга, не отрывая глаз, смотрела на заморское чудо (ошейник действительно хорош) и явно вынашивала план мести.

Новое поле отличалось от прежнего и по величине, и по открытости. Встали лицом к лесу хвостом к дороге. Минут через несколько мне это занятие порядком надоело. Я – ищейка, а не памятник собаке академика Павлова, тем более что пенитенциарное ожерелье украшало чужую грудь.

Положенное до кромешной темноты время я носилась, как угорелая, а сотоварищи мерзли и боялись меня потерять.

В результате хозяин проворонил двух вальдшнепов, которые, не будь дураками, тянули молча, стиснув клювы. Выместить свой гнев на моей костлявой заднице папаше не удавалось: как ни манил, я не входила в зону досягаемости сапога-заброда.

От позора его спасло отсутствие трофеев у невеселых компаньонов.

Тоску умирающего дня развеяла драка подруг-дратхаарш из-за моего ошейника. Чара билась за девайс как за свой! и в результате откусила товарке кончик уха.

Это событие отвлекло хозяина настолько, что он позабыл (или простил?) мои недавние шалости.

Возвращались молча. Каждый переживал о своем.

Рутинный ужин, те же физиономии на экране телевизора, знакомые кости под одеялом.

«Пусть тебе приснится роща золотая…»

Будильник прозвонил в 4.40 a.m. Мне это перестает нравиться. Неужели для свиданий нельзя выбрать более поздние часы? Ну, я понимаю еще вечером: закат, полутени, шорохи, то да се… А спозаранку-то с какого перепуга метать стрелы Амура? О, как! Стихами заговорила. Воистину, с кем поведешься… Легче, Сьюзи, легче – так и до морального разложения рукой подать. А там вино, табак, легкомысленная музыка, порочащие связи…

Мой глаза прикрыл, ладошки под подушку – может, пронесет?

Тик-так, тик-так…

Зашевелился. От упрямый! Пошла будить бабулю.

Вы когда-нибудь ходили след в след? Будто индейцы на тропе войны? Нет? Тогда вы меня не поймете. Объясняю: первым идет Сам, за ним трусит бабуля, я прикрываю тыл. А на болотах хлама… И человеки, и бобры, и ураганы сделали все, что могли, дабы затруднить наше передвижение. Ступать надобно тихо, по возможности бесшумно, иначе спугнешь амурные ожидания плоскоклювых.

У самой помойки потревожили-таки влюбленную парочку кряковых уток. Первой под выстрел жених пропустил невесту (все мужики одинаковые). Но Мой-то – боец бывалый (пробу ставить некуда) – палить не стал. И правильно: глядишь, д е вица обабится да и принесет к осени выводок горластых ластоногих.

«Джентльмена» также не тронули. А зря! Уж я бы ему всыпала по первое число за всех обманутых и недолюбленных.

Затем хозяин полчаса с перекурами изображал из себя тоскующую кряковую вдовушку, потерявшую всяческий стыд и срам (проникновенно дул в манок). Я с удивлением наблюдала за театром одного актера: выходило страстно, но неправдоподобно. По части бесстыдства – да! Отдаю ему должное – Станиславский оценил бы, а вот касаемо тех трепетных нот, какие хоронятся в самой глубине женского сердца – нет, «не верю!».

Короче, селезни разделяли мою точку зрения и потому близко не подлетали, предпочитая партеру галерку.

Не солоно хлебавши вернулись на законные шесть соток.

Кое-как позавтракав, сели писать дневник. Я диктовала. Не то напишет такое, что и в глаза люд я м стыдно смотреть будет. Читатели, хотя и разные – всем не угодишь – но все же перцу поменьше, поменьше клади. Откровения хороши у стоматолога и в церкви, публичным персонам сия роскошь непозволительна. Бывает, откроешь душу: так, мол, и так. Да, припрятала, схоронила на «черный день» (живем-то, как на вулкане), тут же и попрекнут. Или даже, экспроприируют… последнее. Одним словом, скверные людишки, завистливые. Нет бы самим порасторопнее быть, не сидеть, сложа руки – глядишь и наступило бы всеобщее благоденствие. Когда каждый сыт да ухожен, и настрой иной, и здоровье богатырское. Хотя, у чужой суки все одно ноги длиннее казаться будут – такова уж природа любой живой материи.

Впрочем, я отвлеклась.

До вечерней тяги Сам по хозяйству колотился: красил, убирался, опять красил, снова убирался. Бабка Фани рассказывала, что в прежние годы он совсем иначе себя вел: встанет спозаранку, глаз «заточит» и – на охоту. До обеда, а бывало и до ужина, бродил с нашими предшественницами (у него страсть к легавым) по лесам и полям в поисках охотничьего счастья. В быту довольствовался малым: печь-буржуйка да нары с мешком спальным. Из еды: тушенка пресловутая, луковица и «черняшка» недельная. Кашу не ел, супы не варил. Собачке геркулес запарит, мясо покрошит – и вся недолга. Из белковых он, не травоядный.