Игорь Сотников - Причины и следствия моего Я

Витек своим заявлением заставил Филимона более пристально посмотреть на эту малосимпатичную Надьку, к которой, как он понял сейчас, он имел не только свой расчет, но и определенное притяжение. А ведь к этой толстой бабе с синяком вместо лица, от которой пахло похлеще, чем от них с Витьком вместе взятых, от которой, по большому счету, и толку было мало, его, тем не менее, как-то совершенно непонятным образом тянуло к ней. И ведь, наверное, не зря, он еще пять минут назад из-за нее хотел этому Витьку заехать в рыло.

«А что в ней есть такого особенного, чего нет у других особ женского пола?» – Задался вопросом Филимон, прокладывая свой мысленный путь через ее взлохмаченные и грязные космы, свисающие со всех своих неприглядных сторон на лицо Надьки, которое, опять же, кроме этого навеса защиты имеет еще одно прикрытие от белого света – эти её синяки, упорядочено (Филимон отдал себе должное, за такую свою очень ровную кулачную приметливость) расположившиеся под обоими глазами (не то что у одноглазой Маруськи, которая точно не попадает в список его зазноб), и слой гигиенической грязи на её толстенных щеках, защищающий её, как она говорит, от угревой сыпи.

«Да, вроде бы, всё то же самое», – сделал вывод Филимон, после того как, мысленно прибрав ее лохмы в прическу и использовав свой внутренний Фотошоп с ее огромным набором инструментов, подчистил и закрасил тональные несоответствия на лице Надьки. «Ну, её для приличия накинуть на нее какое-нибудь новомодное шмотье, отвести к какому-нибудь стилисту и визажисту, то, пожалуй, Надька, своим видом затмит всех этих бывалых на подиумах курв». – Филимону, аж, стало жарко, от этих своих самосознаний.

– Потенциал и возможность – вот что меня, как всякого художника ищущего свою Галатею, в ней душевно напрягает, – резюмировал обалдевший Филимон, сжимая в руке, запущенной в карман куртки, один предмет, относящийся к женским украшениям, который ему сегодня, в независимости от желания его хозяйки, вряд ли захотевшей вот так просто расстаться с этим симпатичным украшением, по случаю достался в виде презента. Что также было закреплено тем, что его напарник Витек, оказавшийся лопухом и не заметив этой удачливости Филимона, сумевшего прихватить из сумки садящейся в автобус симпатичной дамы небольшой, коробочного вида сверток, тем самым был отодвинут от соискателей, имеющих право на свою долю в части этого предмета, который, по глубокому разумению Филимона, теперь переходил в его единоличное пользование.

Что же касается самого предмета, то, когда Филимон сославшись на уединение, в кустах развернул сверток, то его глаза чуть было не ослепли от игры света камней на этой старинной работы жемчужной сережке, которая определенно не имела малой цены, а вот близостью к заоблачным, скорей всего, могла похвастаться. Филимону это загляденье пришлось по нраву, и он, облизнувшись, еще раз поздравил себя с такой своей предусмотрительностью – не сообщать ничего Витьку. После этого, решив никому не сообщать и тем более ни с кем не делиться этой находкой, выбросил коробку, а саму жемчужную сережку засунул в свой потайной отдел куртки, входом в который служила дырка в кармане, и который помещался в подкладке, куда складировалось всё то, что не могло задержаться в самом кармане (так сказать, условное дно, которое как раз этим своим качеством и представляет надежность, ведь ниже падать некуда и, значит, всякая вещь, находящаяся в состоянии полного падения и в то же время пребывая на дне, уже никуда не денется).

Что и говорить, а подкладка всякой куртки, пиджака или какого другого вида верхней одежды сама по себе несет в себе не только не мало потаённостей, но и в некотором роде глубокий сакральный смысл бытия, для всякого иначе мыслящего человека, не нашедшего своего места в этом своем кармане жизни, среди ее данностей. Где не ты определяешь с кем и с чем иметь дело, а кем-то там наверху, кто за тебя все решил и исходя из своего желания, когда хочет, что-то внеся сюда, в твою жизнь даст, а когда наоборот, заберёт. И этот инакомыслящий человек, не пожелав больше мириться с этой обыденностью толчеи, а в особенности со своим зависимым от определяющей его судьбу божественной длани положением, взял и оборвал связующие нити с внешним миром, и найдя свой выход вниз, подальше от этих верхних пустот, ушел в свою низовую тишину.

Нет, конечно, он не сразу пошел таким экстремальным путем и до этого не раз пытался обрести контакт с этой божественной дланью, которая на все его разговорные попытки, отмахивалась. Ну а когда во время особенных катаклизмов, при сильной тряске он, подкинутый до самых небес, попытался заглянуть сквозь верхние пределы неизвестности, то в тот самый момент, когда перед ним уже совсем рядом замаячила тонкая прощелина света, заглянув в которую, пожалуй, можно было бы ответить для себя на все вопросы, касающиеся своего мироздания, то эта судьбоносная длань, видимо не желая потерять тебя, тут же покрепче прижимала этот проход.

Ну а кому, спрашивается, хочется жить в темноте своего разума, или, вернее сказать, раз тебя обрекли на такую в рамках твоей разумности жизнь, которая при этом практически полностью зависит от внешних малопонятных сил, для которых твоя темнота, скорей всего, и является сдерживающим тебя сохранным фактором. То нет ничего удивительного в том, что наиболее несогласные с таким положением вещей, пытаются оспорить сей фактор зависимости, и уже со своей стороны пытаются отыскать для себя другое дно, куда они будут складывать свои отражения мыслей.

И вот прокладка и стала тем самым местом, где нашла себя и своё место эта иначе думающая субстанция жизни, которая, конечно же, могла пойти и дальше, если бы не сдерживающий фактор, а именно – заложенные в каждой типологии живого организма пределы его сил, как физических, так и сознания, от которых зависит высота возможностей и глубина дна. Ведь кто знает, что там выше высокого (небес) и ниже нижнего (подкладки), за пределы которых нам позволит заглянуть лишь расширение возможностей нашего разума, который на данный момент готов лишь к своим радостям жизни либо же в кармане своей разумности, либо же в нижнем пределе неразумности или иной разумности, в подкладке.

Правда, у некоторых ещё более инакомыслящих, этих, с трудом поворачивается язык назвать их гражданами, между тем на этот счёт имеется своя гипотеза. Ведь все знают, а в особенности эти, не слишком ответственные граждане, находящиеся в самых близких отношениях с материальностью этого мира, так сказать, притертые и прижатые к стенке, а ещё больше к себе бытием этого мира, как никто другой знают, что бытие определяет сознание. И этот неответственный гражданин, оказавшись в своем кармане жизни, конечно же, не мог так просто смириться со своей реалией жизни, где кто-то там склонял его к этой своей обреченности.