Валерий Петков - Мокрая вода

– Я – достойный избранник, – подумал седобородый. – Много домов у меня, и жён, и сыновей числом – семь, и дочерей числом – три, и ловкой прислуги, и пастухов – умелых, и стад – несчётно – тысячи тысяч. Ибо – праведен я, безгрешен, беззлобен и справедлив – сын Зераха, одного из сынов Исава, пятый потомок Авраама, царь – Едемский, рождённый в земле – Уц, той, что по соседству с землёй Мадиамской:

– За праведность – награда, не за преуспеяние; и я – не устаю восхвалять Ягве за этот щедрый дар, а он прибавляет мне много к моему многому, и множится радость моя и чад моих и домочадцев. И радости той – многажды много, и это продлевает дни мои и делает их желанными на восьмом десятке лет. И воссылаю я ему – хвалу, и мысленно и вслух, – славословлю и ныне и впредь: слава тебе, – Ягве!

Он поправил одежды, прикрыл глаза, задремал…

– Двинулись! – громко сказал Боб. – Включай водомёты, шевели копытом!

Василич вскинулся, с трудом разлепил глаза. Подумал заторможено:

– Копытом… копытом… Когда кони сыты – они бьют копытом. Сколько мы простояли в пробке? Ого! Почти сорок минут. Заснул на заднем сидении. Положил голову на согнутые руки, на спинку спереди оперся и сомлел.

На Новорижском ремонтировали сразу три моста, и «затыка» была – могучая! Как всегда, нашлись нетерпеливые – пытаются прорваться по колдобинам обочин. Пылят, клаксонят, ругаются. Скопище машин «распухает» возле узкой горловины разъезда. Ширится, как вода у плотины, нарастает, злит, потому что кажется – конца этому не будет!

Окна – настежь. Август, жара, пятница, всеобщая «эвакуация» горожан на природу. Крики, мат, музыка. Нагловатое стадо людское, зловонно урчащее машинами, настойчивое в неуёмном стремлении обставить обойти, во чтобы то, ни стало.

Злые, усталые, агрессивные, как нуклиды.

Пять часов пополудни. Во рту пересохло, в висках тупая, ноющая боль. Тяжек сон в это время. И вреден.

Боб прикрыл глаза…

Притягивал, интриговал властный облик хозяина дворца. Звенел музыкой воды фонтан. Чудился топот огромного стада. Перехватывало дыхание от пыльного затмения до небес, и обжигал гортань жар раскалённого марева.

Зыбкий, на краю ветхозаветной пустыни иудейской.

Боб загляделся на дорогу, на промельк пейзажа за окном, включился в ритм:

– Великий «лекарь» – дорога, – подумал, успокаиваясь.

За Волоколамском ушли вправо, и безумство автомобильного «дерби» осталось позади. Можно было наслаждаться спокойной ездой, жадно ловить дуновение прохлады, остывать и высыхать. Вот уж и мост проскочили.

Остановились у овражка, набрали в кулер воды из чистого холодного источника.

Московская область закончилась, словно кто-то черту провёл, и асфальт резко сменился, лунным ландшафтом бездорожья.

Тверская область обозначилась без указателя. Деревенька, прилёгшая умирать. Дома – пустые, без оконных рам, сараи с переломанными хребтами.

Два-три новых дома горожан смотрелись ярко напомаженными губами на провале старческого рта.

Поелозили днищем машины по ямистой лесной дороге, скрылись в высокой прибрежной траве. Вскоре пришлось выйти и остаток пути проделать пешком, чтобы не угробить машину на железобетонных кулаках глубокой колеи.

Небольшая задумчивая речушка Шоня. Тихая, и хочется назвать её – Соня. Почти на границе Московской и Тверской областей. Далековато, но приехали в надежде отдохнуть от шума цивилизации.

Выгрузили пакеты, сумки. Принялись палатки ставить.

Но первым делом к реке спустились, умылись не спеша – соскучились.

Звук стелется к земле, поздний вечер. На противоположном берегу – настоящая дискотека: визг и песни, но далеко, как будто радио приглушили. Поэтому не раздражает.

Наскоро расположились, выпили водки – «за открытие сезона».

Водка прохладная, из синего дорожного холодильника. Квас тёплый: бутылки большие, куда их засунуть? Сразу погрузили в реку – остудить.

Закусили бутербродами, мясо оставили на субботу. А с утра воскресенья – позавтракать, свернуться и к середине дня уехать, надеясь не попасть в пробку на обратном пути.

Идея была Михалыча – собрать всю компанию. На тёмно-зелёной «Шкоде» он и Василич, на серебристой «Мазде» – Геныч и Боб.

Кроме Геныча – все люди костровые, опытные туристы, походили, посплавлялись. Бивак разбили быстро, сноровисто. Тент по центру большой натянули между соснами – для общего сбора, лесная кают-компания.

На место это Боб с Михалычем ездят регулярно, а то и дважды за сезон, уже лет пять. Ждут хорошей погоды и едут. Остальная компания формируется явочным порядком – кто будет на момент отъезда, тот и участвует.

Михалыч и Геныч забрались в палатки. Из темноты временами долетают обрывки слов, бормотание, вскрики, похрапывание. У костра Василич и Борис. Он же – Боб. Удобные складные стулья. По навесу, раскинувшему между соснами на верёвках большое, наискосок, крыло, шуршат, скользя, сосновые иголки. Изредка мягко шлёпнется шишка, словно спелый плод в подставленный подол.

Лес – светлый, прозрачный. Духовитый настой от дневной жары держится долго.

Костер скорее тлеет, чем греет. Ночь тёплая, поэтому просто приятно смотреть на ленивые язычки пламени. Они словно собака – коротко лизнёт себя, глаза прикроет, придрёмывая, вскинется неожиданно, надеясь, что ей перепадёт что-нибудь со стола, и опять засыпает, свернувшись у ног, добавляет уюта.

Берег густо зарос высокой травой.

Лунная дорожка искрится на воде, переливается – только так заметно, что река движется. Плавно, бесшумно, лишь изредка всплеснёт рыбная молодь, метнувшись блестящим веером на мелководье от ненасытной щуки.

Из зарослей крапивы послышались возня, сопение. Василич глянул в ту сторону, подхватил толстую суковатую «кочергу».

– Ёжик, – сказал Боб. – Там старая газовая плита. Догнивает свой век. Ёжик с вечера внутрь заберётся и шуршит до утра. Может, запахи нравятся, а может, радуется, что спрятался за такой бронёй. Там крапива, её не только люди остерегаются. Нечисти она тоже не по нутру. Такое вот растение себялюбивое – всеобщий враг.

Со стороны речки послышался всплеск. Кто-то словно большой ладонью по воде шлёпнул – не сильно, играючи. Почудился женский смех. Они посмотрели в ту сторону.

– Русалка? – предположил Василич.

– Варей зовут, – не удивился вопросу Боб. – Деревенька здесь неподалёку, а в ней – жила-была красавица, девушка Варя. Парня её, – Сашу, «забрили» в Афган. Ждала его верно, письма писала. Потом пришла похоронка. Утопилась Варя с горя в этой речушке, в девятнадцать лет, а вскоре Саша вернулся, – израненный, изломанный. Его полуживого, сомлевшего от потери крови, с поля боя вывезли с бойцами другого батальона, а свои недосчитались, и написали – погиб, смертью храбрых. Вернулся, запил с горя и одиночества. Вечное наше лекарство. Спьяну и загинул в какой-то драке бестолковой с местной шпаной.