Владимир Гамаюн - Остров «Недоразумения». Повести и рассказы о севере, о людях

Делать нечего, и Иван Ильич трясущемся руками, вспоминая знакомые буквы, стал царапать объяснительную записку. Перо протыкало почему-то сразу по три листа, буквы прыгали и норовили залезть друг на друга словно сохатые во время гона, похмельный пот заливал глаза, разъедая их и мешая писать. Главный экзекутор и начальник Семёныч стоял тут же и всё поторапливал: «Скорей, скорее!». Знал ведь, паразит, сколь тяжка писанина с бодуна, сам ведь такой, но глядя на муки Ильича, он тащился и, наверное, кончал от перевозбуждения, садомазо, в общем.

«Аж наки десять дней я не был на работе, поскольку тяжело болел обмороженными ногами. В больницу не ходил, потому как санков не было увезти меня туды. На себе баба меня упереть не смогла, поскольку худа больно, и хотя я живу в Дебине двадцать лет, но на меня в больнице даже и карточки нет. А всё с чего началось-то? Припёрло меня до ветру по-тяжёлому, а валенков-то и нетути, жена-баба спрятала кудысь, чтоб я по нечайке за водкой не упылил. Делать неча, я в одних носках вылетаю в сортир, быстренько сотворяю царское дело, а потом пока ноги совсем не задубели, несусь сразу в лавку, а чё зря время терять?

За всеми этими хозяйскими хлопотами даже не заметил, как и ноги отморозил. Утром-то нужно на работу ехать, да ноги в пимы совсем не лезут, распухли, значит. Тут и пошло у меня лечение всякое домашнее, баба же у меня врачихой работает, полы по кабинетам моет, она многое знает, многое умеет. Вот и меня на ноги поставила, только пока печати у неё нет на справки ставить. Прошу понять, вникнуть, простить и допустить к работе. Ваш до гроба, И.И.»

Семёныч, читая объяснительную, хохочет и хлопает себя по толстым ляжкам толстыми ладонями: «Ну Ильич, ну писака, Шолохов, однако, нет, нет, ты – Жюль Верн, вот кто ты». Тот тоже всё здорово врал, да многое из того правдой обернулось. «Ладно, фантазёр, иди работай, а бумага эта пусть пока у меня полежит, я, может быть, с ней в сортир сбегаю при случае, а может и ход дам».

Врал всё Семёныч, он давно знал о запое Ильича. Пусть себе мужик попьёт, покуражится, дурь из себя выгонит, а самый лучший работник, это провинившийся, а потом прощёный мужик. Он потом для тебя, благодетеля, горы свернёт. А фамилия у того Семёныча была Корнев, и сам он был из сибиряков, из купецкого роду-племени, оттого и дело туго знал. Знал он, как скрутить или приручить человека, он всё мог, но не мог только заставить работяг полюбить себя, зауважать. Другая у него выходит кость.

Обитатели энного барака славного Колымского посёлка, можно даже сказать города были далеко не однородны по социальному положению, вероисповиданию и т. д. Кто-то считал барак временным пристанищем и жил надеждой что когда-нибудь его снесут, хотя давно известно что нет в мире ничего долговечней временных сооружений, коим этот барак и являлся.

Другие наоборот не мыслили свою жизнь вне этого барака, и случись вдруг что он сгорит по какой либо причине то эта часть аборигенов усядется на ещё тёплом и дымящемся пожарище, посыпет в знак величайшей скорби головы пеплом и будет ровно три года сидеть и ждать чуда в виде вдруг воскресшего своего жилища.

Но пока этой напасти нет, всё идёт своим чередом. Люди и здесь живут, рождаются и умирают как и в современных домах без клопов, тараканов, и даже с тёплыми сортирами. Как в старых бараках так и в новых домах кто-то к чему-то стремился, работал на износ копя тяжёлую Колымскую деньгу.

Эти трудовые сбережения были как индульгенция, пропуск в рай, в мечту т.е, на материк в дальнейшую безбедную жизнь, в тёплых краях с большим домом и садом с мандаринами, апельсинами или на худой конец с зелёным лучком, красной редисочкой, а потом осенью и со всякими вареньями соленьями. И да сбудется, голубая мечта всех этих проклятых Колымских лет.

Мечты наши и надежды, как вы дороги почти осилившему эту дорогу длинной во много лет, человеку потерявшему былое здоровье и забывшему былое родство. Мечта или химера, но жизнь ушла хотя человек этого ещё не сознаёт, ибо он по-прежнему слепо верит и надеется.

Солидные, ну очень солидные сбережения и весьма приличная северная пенсия давали людям уверенность что жизнь прожита не зря, ведь они пришли к финишу до которого многие и многие их ровесники так и не добежали. Они также прошли сквозь мясорубку Колымы, они также батрачили на приисках, валили лес, горели, тонули не ради романтики, мало романтики в выживании. Деньги, деньги, деньги будь они прокляты. Они прошли все круги ада и предстали перед господом богом в том же в чём и пришли в этот так несправедливо устроенный мир.

Другая категория Колымчан, да и не только их, хотя в этой бренной жизни и были изгоями, белыми воронами, но были мудрее. Они жили полноценной жизнью сегодня, и сейчас, им было глубоко наплевать как на материковские тёплые края, так и на райские кущи обещанного попами рая в садах Эдэма. Никто оттуда не вернулся и не рассказал по чём там водка и так ли в натуре там всё прекрасно.

Это беспокойное племя аборигенов и примкнувшие к ним пришлые неудачники, тунеядцы и воры всех мастей по началу всегда кучковались у злачных мест, и как правило, этот местный бомонд забулдыг забивал стрелку у винной монопольки Рыбкоопа. Потом это сборище отщепенцев всех мастей, перекочёвывало в какой ни будь кильдым, где нет ментов, где можно душевно опохмелиться каким ни будь суррогатом, засадить какой ни будь такой же косой и весёлой «тёлке» которая не станет спрашивать у тебя не только фамилию, но даже как тебя дразнят по имени не спросит, она и про своё ФИО тоже скромно умолчит. Всё произойдёт по обоюдному согласию после чего они вырубятся до следующего протрезвления, нового дня и новых хлопот.

Однажды попав в такую малину, я поневоле вспомнил строки: – На полу лежали женщины и мясо. Женщин там всегда хватало, а мясо если когда кто и видел то только собачатину.

Иногда какая ни будь ленивая аборигенка, любительница болонок или ещё какой ни будь другой блохоты по утру выпускала без конвоя псинку пописать или покакать на зелень скверика, то прости прощай брат наш меньший иль сестра, всё едино на сковородке не разобрать кто есть кто, лишь бы на всех хватило. Мы человеки всегда были пожирателями всго живого, древнейший инстинкт выживания правит нами и сейчас. А потому господа-товарищи не делайте скорбных, презрительных и брезгливых рож, голод всех нас уровняет, он опять сделает из нас животных, коими впрочем мы и являемся. Не обольщайся хомо сапиенс, зверьё всё равно разумней тебя разумного, порядочней и чище во всех отношениях.