Анатолий Карасёв - Сумма дней. Рассказы

– Эй, мистер! – пытаюсь отстраниться я. – Насколько мне известно, в Америке не принято напиваться на собственной свадьбе.

– Плевать! – кричит пьяный Ромыч. – Фил! Ты творец нашего счастья!

– Неправда, – скромно возражаю я, – творец вашего счастья – тот старый монах с вязанкой дров. Ну и немного – Мария-Магдалина…

– Ты всё-таки веришь в этого старика?

– Я верю в то, что вижу сейчас.

– А мы с Сюзи даже пытались его найти, – выдаёт мне Ромыч семейную тайну.

– И как успехи?

– Да где там! – безнадёжно вздыхает Ромыч. – Всю Лавру обшарили – нет этой двери в стене. Стена есть, а двери нет. Монахи нас ещё на смех подняли: – «Какие дрова! У нас здесь давно всё газифицировано…» Тут наш разговор прерывает появление невесты. Она белым лебедем вплывает на веранду, что-то напевая подходит к своему суженому и берёт его за руку. Сюзи смотрит на Ромыча, как язычница на верховного идола, а я смотрю на неё и она кажется мне уже такой же русской, как какой-нибудь мордвин, осетин или еврей.

Не люблю поездов. Никогда не любил. Вынужденная вагонная коммуна, неизбывный запах потных ног, томительное многодневное безделье, – всё это нагоняет на меня хандру. После каждого такой поездки я болен, разбит и нуждаюсь в длительном восстановлении или, как сейчас говорят, в реабилитации. Даже в детстве, во время семейных курортных вояжей, я, в отличии от своих восторженных сверстников, всю дорогу ныл, канючил и изводил родителей одним и тем же вопросом: – «Ну когда же мы приедем?!» Моя мама гладила меня по голове и с неизменной лаской отвечала: – «Скоро приедем, солнышко моё, совсем скоро…» Моя мама всегда была очень терпеливым человеком. Наверное, оттого, что всю жизнь путешествовала на поездах.

Но в этот раз поезд для меня был неизбежен. Как Апокалипсис. Неожиданно всплыло одно безотлогательное дело. В том направлении, где оно всплыло, с авиабилетами случился длительный коллапс и я, скрипя зубами, пошёл на поклон к железной дороге. Утешало меня только то, что удалось взять билет в спальный вагон. «Один попутчик, вместо троих – это, можно сказать, удача, – с невесёлым энтузиазмом думал я, – главное, чтобы алкоголик не попался». Но мои опасения оказались напрасными. Когда я вошёл в купе, навстречу мне поднялся невысокий, худощавый мужчина с небольшой аккуратной бородкой и, с редким в наше время достоинством, произнёс: – «Добрый день!» Он был уже немолод и, на первый взгляд, казался довольно простым человеком. Но встретив твёрдую властность его взгляда и заметив у него на запястье золотой «брегет», я понял, что передо мной один из сильных мира сего, а кажущаяся простота, скорее всего, следствие врождённого аристократизма. С такими людьми я привык вести себя осторожно, поэтому кое-как раскланявшись и уложив свой скудный багаж, я занялся просмотром какой-то жёлтой газетёнки, купленной впопыхах на вокзале. Мой попутчик просто молча смотрел в окно, за которым, на перроне, в морозном пару, бестолково сновали вечно спешащие пассажиры. Скоро поезд тронулся и мы, также молча, проехали, наверное, около часа. Не выношу болтунов, поэтому такая поездка нравилась мне всё больше и больше. Тут я сам, как мне тогда показалось, всё испортил. Прочитав заметку об очередном зарвавшемся хапуге, я в сердцах произнёс:

– Подонок, стрелять таких надо!

– Вы действительно так думаете? – неожиданно услышал я рядом с собой мягкий голос моего соседа и оторвался от газеты. Он смотрел на меня с интересом и слегка с сожалением.

– Да, а что? – ответил я с некоторым даже вызовом, так как во-первых растерялся, а во-вторых, скорее всего, так не думал.

– А ведь у этого подонка, так же, как у вас, наверняка есть родители, которые любят его, несмотря на то, что он подонок, – пропустив мимо ушей мой апломб, заметил он.

– И на этом основании вы предлагаете его помиловать? – немного озадаченный такой постановкой вопроса, поинтересовался я.

– Миловать и карать – дело Божье и государево, а милосердие – дело вашего сердца, – устало заметил мужчина с бородкой и снова отвернулся к окну.

В купе снова стало тихо. Мне, честно говоря, было неловко за свои неуместные эмоции и, чтобы как-то сгладить эту неловкость, я миролюбиво проговорил:

– Простите, должно быть, ваш жизненный опыт даёт вам право так думать, я же ещё слишком молод для такого либерализма.

– Да, да, жизненный опыт.., – рассеянно ответил он и опять замолчал.

– … Год назад я похоронил свою единственную дочь, – услышал я его голос где-то через пол-часа и даже вздрогнул от неожиданности. Мне казалось, что мой попутчик дремлет, убаюканный дорогой и сумерками догорающего дня. Но он сидел напротив, расправив плечи, и смотрел на меня прямо и открыто.

– Она умерла от наркотиков. … Это то, что касается жизненного опыта. Что же касается милосердия… Последние два года своей жизни наша Дашенька и мы с женой провели в аду. Но сейчас я уже не помню этого. Когда я вспоминаю дочь, она всегда мне видится ребёнком. Лет четырёх-пяти… А в этом возрасте она была презабавная…

Тут стальная твёрдость его взгляда дала слабину и он чуть заметно улыбнулся.

– Страсть как любила тогда Дашенька, чтобы ей книжки читали. Особенно папа. Придёшь, помню со службы, а она тут как тут – маленькая, беззубая, счастливая и уже с книжкой: – «Папа, почитай!» А я всё, бывало, её к мамке отошлю: – «Папа с работы, папа устал…» Дорого бы я сейчас дал…

У него перехватило дыхание, но он тут же взял себя в руки и продолжал:

– Вы знаете, я потом, когда Даша уже наркоманкой стала, часто пытался найти причину этой беды. И не находил. Все эти стандартные объяснения про избалованность, про ненасытную жажду удовольствий, про попытку ухода от мерзостей жизни – всё это почему-то не устраивало меня. Я знал, что моя дочь не была такой – она была славным, честным человеком. Она же мне всё, в конце концов, и помогла понять. Помню, было это месяца за два до Дашиной смерти. Сидел я как-то в кресле у себя в кабинете и, вроде как дремал. Тут моя Даша ко мне подходит и садится у ног. Я, признаться, оторопел от счастья, подумал было, что наконец-то моя доченька ко мне вернулась… А она голову положила мне на колени и сидит молча. И я молчу, да по головке её глажу. Просидели мы так, наверное, с час, а потом она, также молча встала и ушла, только что-то мне на колени положила. Я глянул, а эта та самая книжка её любимая, из детства, вся потрепанная, но живая…

Он замолчал. Надо заметить, что всё это мой собеседник рассказывал на удивление спокойным, ровным тоном, словно речь шла не о гибели его любимого ребёнка, а, например, о какой-то занудной философской теории. Только его пальцы, сложенные в замок как-то странно побелели, и где-то, на самом дне его серых глаз, металось, стенало и рвалось нечто, запертое им на веки вечные в несокрушимую темницу. И я, холодея от кошмара, чувствовал, что если-бы, каким-то чудом, это нечто вырвалось наружу, то оно убило бы и его и меня.