Анатолий Карасёв - Сумма дней. Рассказы

– Ты бы поосторожней с местными, – предупреждал его Дубов, – подцепишь какой-нибудь… СПИД.

– Эх, Лёха! Где же тут возьмёшь не местных? – обезоруживающе отвечал Антипов, загляддываясь на очередную «чёрную Венеру». В общем, в далёкой Африке каждый из них нашёл себе приют и возвращаться домой им не было никакого резона. Поэтому, с вредным немцем надо было быть на чеку, но сегодня, вроде, всё обошлось.

А завтра Дубов сидел у постели царя и с интересом и тревогой рассматривал своего нового, столь экзотического пациента. Огромный африканец с трудом умещался на госпитальной кровати. Даже лежал он величественно и на подошедшего врача не обратил никакого внимания. Только когда Дубов начал осматривать рану, царь мельком взглянул на него. Антипов не врал: этот взгляд прожигал насквозь; от него почему-то тут же хотелось пасть ниц и каяться не понятно в чём. Дело, действительно, как и говорил Антипов, было дрянь. Огромная, рваная рана на внешней стороне царского бедра была инфицирована и наполнена чёрным, некротическим гноем. В палате стояло нестерпимое зловоние. В продолжение всего осмотра царь не пошевельнулся и не издал ни одного звука, хотя Дубов точно знал, что временами ему было больно. Невыносимо больно. Стойкого африканца выдавал только цвет лица: из антрацитно-чёрного он стал серым. «Какая глыба, какой матёрый человечище!» – вспомнилась Дубову, набившая оскомину, фраза из школьного курса литературы. Портрет «матёрого человечища» висел как раз напротив дубовской парты. Воспоминания детства показались ему сейчас никчёмными и чужими. «Зачем всё это было?» – с тоской подумал он. Вслед за этим, возвращая его к реальности, в голове Дубова, где-то на горизонте сознания, взошло тревожной, кровавой зарёй медицинское проклятие – сепсис. Тело вождя тлело от жара и казалось этот жар, плотной, тяжёлой духотой, наполнял собой всю палату. «Не сегодня -завтра… Не сегодня – завтра..,» – болезненным пульсом стучало у Дубова в висках. Он не понимал почему принимает так близко к сердцу вопрос жизни и смерти обычного, вроде бы, пациента, каких за свою врачебную жизнь повидал тысячи и многих из которых так и не смог спасти. С какой-то яростной решимостью Дубов вдруг понял лишь одно: этому величественному человеку он умереть не даст. Если он умрёт, то грош цена хирургу Дубову и его серой, нескладной жизни.

– Резать надо, Лёха, угробишь негра! – сказал ему вечером в баре Антипов.

– Не дождётесь! – всё с той-же яростной решимостью твёрдо ответил Дубов и грохнул стаканом по столу.

…Сепсис начался через сутки. С этого времени Дубов дневал и ночевал в палате царя. Он осунулся и похудел, он изо всех сил, разрывя жилы, вытаскивал августейшего африканца из трясины недуга, каждый день с ликованием и надеждой наблюдая, как молодой, могучий организм царя по капле выдавливает из себя смерть. И с каждой такой каплей из души самого Дубова понемногу уходила какая-то мутная, ядовитая гадость, давившая его все эти годы. Впервые, наверное, со времён юности Дубова посетила мысль, что он всё-таки не зря живёт. В госпитале на него смотрели немного как на чудака, только строгий герр Шульц, застав однажды Дубова в палате выздаравливающего самодержца, отечески похлопал его по плечу и тихо сказал: – «Гут, гут…» Сам же больной за всё это время едва удостоил своего спасителя хотя бы взглядом и продолжал хранить молчание и наприступную монументальность. Но Дубова это ничуть не смущало, он понимал, что как-никак «noblesse oblige». В приёмном отделении теперь постоянно толпились загадочные царскоподданные, такие же высокие, длинноногие и красивые, одетые по торжественному случаю в цветастые лохмотья или, правильнее сказать: одетые. Они ничего не спрашивали и не требовали, просто часами стояли и молчали. Их не гнали и они были благодарны уже за это.

– Что же они не идут к своему повелителю? – недоумевал Дубов.

– Не знаешь ты, Лёха, придворного этикета, – объяснял Антипов, – никто не может предстать пред царственными очами без соизволения самой венценосной особы. А она разве соизволяет?

– Молчит, как рыба об лёд.

– Ну, вот…

– Так он, наверное, и не знает, что пред ним жаждут предстать.

– Это нам не ведомо, только без его благословения никого к нему и на аркане не затащишь.

– Ну хотя бы присели что-ли, чего стоять-то? – не унимался Дубов.

– А они как лошади – всю жизнь на ногах, никогда не садятся. Ну, почти…

– Петька, ты откуда всё это знаешь?! – удивлённо вопрошал Дубов.

– Откуда, откуда… Оттуда! – терялся почему-то Антипов и пытался сменить тему.

Между тем, царю уже разрешали вставать и Дубов теперь всегда, заходя в палату, заставал того стоящим у раскрытого окна. А за окном цвела саванна и дикие, волнующие ароматы этого мимолётного цветения наполняли собой всё вокруг. Вождь с вожделением вдыхал родные для него запахи, всматривался в зовущие дали и его тонкие ноздри трепетали в предвкушении скорой свободы, как у дикого, чёрного скакуна, рвущегося на волю из тесного загона. В один из таких дней Дубов пришёл к выздоравливающему царю, чтобы объявить тому долгожданную новость о его выписке. Он вошёл в палату и только тут задумался: на каком же языке будет происходить их общение. Царь явно не знал английского, а Дубов не владел местными наречиями, которых было бесчисленное множество – у каждого племени – своё. Но хирург решил не отступать. Постояв минуту, Дубов нашёл, как ему показалось, компромиссный вариант. Утвердившись в поле зрения монарха, который, как обычно стоял у окна, он заговорил на том языке, на котором привык говорить в этой палате, просто потому, что большинство медсестёр в их госпитале тоже были русскими.

– Ну, Ваше величество, – робея начал он, – последние анализы у тебя отличные, так что… не смею больше задерживать, Go home, так сказать…

Царь не шелохнулся. Дубов подумал, что он не слышит его или же просто не желает снисходить до общения с таким незначительным лицом. Но внезапно африканец воздел руки к небу и, закатив чёрные глаза, в молитвенном экстазе произнёс: – «О, аналиси!..» Затем повернулся к Дубову, одарил его благосклонным взглядом и, приложив руку к сердцу, склонил перед ним голову. Дубов от всех этих репримандов почувствовал вдруг слабость в ногах и першение в горле: всё-таки не каждый день вам кланяются короли. Он что-то растерянно пробормотал в ответ и попятился к выходу. А через два дня, во дворе госпиталя многочисленные подданные встречали спасённого вождя сдержанным гоготанием. Царь подошёл к своему народу и что-то сказал. Гоготание стало громче, а потом резко смолкло. Из толпы вышел древний, статный дед с посохом в руках и торжественно преподнёс его своему повелителю. После этого процессия во главе с монархом торжественно удалилась.