Алексей Казаков - Эрос и Танатос. 20 историй о переплетениях любви и смерти

Она обговорила какие-то детали с гравировщиком, потом оплатила заказ в окошке кассы. Я ждал её на расшатанном конторском стуле в окружении готовых могильных обелисков и чувствовал себя неуютно. Наконец, мы вышли на улицу.

– Пойдём, посидим на скамейке, – предложила она. – Надо отдышаться. Желательно никотином.

Она курила, прикрывая глаза в тот момент, когда выпускала дым.

– Заказы будут готовы через месяц, – сообщила она негромко.

Мне показалось, что я ослышался.

– Заказы? Или заказ? Почему во множественном числе?

Она выпустила струйку дыма, помолчала. На пыльных деревьях пели птицы, не ведая, что поют на кладбище. По узкой асфальтовой дорожке шла пожилая пара, грустная старушка несла пустое ведро, а старик с пустым взглядом – совок и небольшие грабли.

– Я ведь и себе заказала памятник, – вдруг заявила Лера.

Я не поверил своим ушам.

Уловив мой оторопелый взгляд, она пояснила:

– Но ведь рано или поздно он понадобится. Это неизбежно. Пусть будет. В чулан поставлю этот памятник, где у тебя какой-то ковёр свёрнутый хранится. Тёти твоей. – Она затянулась сигаретой и быстро выпустила дым. – Я военный человек, в конце концов. Всё может случиться, не ровён час… Дочка установит… В этой же мастерской, наверное, и высекут на камне вторую дату, когда понадобится…

– Но, Лера, – продолжил я, запинаясь, – извини, что вмешиваюсь в столь деликатную сферу, но… согласись… не в наших традициях живому человеку готовить памятник загодя…

Она сидела молча, и сигарета её превращалась в пепел, словно медленно горящий бикфордов шнур.

– …Я давно умерла, – вдруг сказала она негромко сдавленным, больным голосом, – я умерла год назад, когда он погиб. Это лишь тело моё ходит. Я…

Она разрыдалась и уткнула лицо в ладони, согнулась пополам. Я приобнял её, пытаясь успокоить.

Она выпрямилась, вытерла слезы, снова закурила.

– Извини меня. Спасибо, что ты помог мне… И сегодня тоже… Но я… Я думала – пройдёт год, и станет легче… И вот мы с тобой… а легче не становится… Прости меня…

В этот момент через прилив нежности к ней я почувствовал уколы самолюбия и смутного подозрения, что стал участником некоего унизительного для меня опыта – с моей помощью она, возможно, проверяла, покинула ли её боль утраты или же ещё осталась. Но нет, уверял я себя, это не так, это было бы слишком приземлённо… но ведь она судмедэксперт, майор, а это предполагает известную жёсткость по отношению к людям. Внезапно я подумал: а не юродивая ли часом она, не сумасшедшая?.. Ведь эта женщина будет жить в квартире, где в чулане поставит своё надгробье… Мысли мои были в броуновском движении, они рождались и тут же отметались, пристыженные. «Эрос и Танатос, разве можно вас разделить, вы свет и тень, вы плюс и минус!..» – кипело в моём сознании.

Мой поезд отправлялся через два часа. Мы не стали заходить в квартиру. Я предложил, чтобы тётушкина мебель послужила первое время новой хозяйке квартиры, а потом видно будет.

Мы с Лерой поели мороженого в кафе, выпили кофе, посидели, поговорили о том, о сём… Мы оба понимали, что это наша последняя встреча. Она проводила меня до вагона. Я поцеловал её на прощание.

– Лера, Лера, я с тобой голову потерял… – c грустью сказал я.

– Не теряй головы, – ответила она негромко своим горловым, так понравившимся мне, голосом. – Пусть голова твоя будет всегда на твоих плечах…

Образ чёрного куба тревожным облачком окутал этот нечаянно ставший двусмысленным диалог. В окно я увидел её приветливое, но уже показавшееся мне чуть отстранённым лицо. Но, возможно, так проявилась в её лице грусть. Помахала мне рукой на прощанье. Поезд тронулся, и Лера, не сделав ни шагу вслед поезду, медленно начала сдвигаться к краю окна и вскоре исчезла, уплыла, а, возможно, и упорхнула неземным мотыльком из моей жизни.

Она знала, что мне известен её почтовый адрес, номер её мобильного телефона. И наверняка была уверена, что это всё мне никогда не пригодится. А я знал, что никогда не позвоню и не пришлю ей весточки. «Майору никто не напишет». Нет, в моей душе не шевелилась обида за её вольный или невольный «эксперимент», но уже появилось ощущение обоюдной ненужности. У меня своя жизнь, и не нужны мне чужие потрясения, у неё – своя жизнь… Всё верно, но…

Но знал и другое: что буду всегда помнить эту необычную и загадочную женщину, с которой познакомился в присутствии жутковатого чёрного куба. Содержимое его было своего рода воплощением самого Танатоса, который, кажется, повсюду сопровождал эту женщину и – манил, завлекал, вёл её за собой.

Всё идёт к тому, что сегодня, наконец-то, это получится. Только не было бы накладок. Неприятный будет момент, но без него никак. Итак, сегодня… А то он начал уже злится. Два месяца он на этой дурацкой стройке, а всё никак не созреет удачная ситуация.

Матвей подумал, что если ненароком сдадут нервы, то он начнёт вести себя очень странно. Последней каплей в чаше терпения может оказаться… да хотя бы вот эта пластмассовая, розовая, с белыми царапинами, детская лопатка. Откуда она здесь, на стройке пафосного коттеджа? Ей место в детской песочнице, а она валяется в качестве скребка возле мятого ведра с сырыми, серыми остатками цементного раствора. …А вот сейчас он возьмёт да и бросит в сторону тяпку, схватит эту самую пластмассовую лопатку, найдёт какую-нибудь банку или кружку, сядет на кучу песка и начнёт, как в детстве, лепить «куличики»; будет с умильным, глуповатым выражением лица поливать песок водой из пластиковой бутылки, которая стоит сейчас в тени малинового куста, обсыпанного цементной пылью… Ну всё, хватит – пофантазировал, выпустил мысленно накопившуюся досаду, – и довольно: всё в порядке, успокоился и настроился на дело. Да, сегодня всё получится.

Матвей стянул засаленную бейсболку, вытер ею пот со лба.

– Эле… кушать нада, бригадир, – проворчал-пробормотал Мамикон; он толкал скрипевшую несмазанными колёсными спицами, наполненную щебнем и битым кирпичом тачку, чуть приседая от её тяжести.

– Шо? – не зло, но хмуро переспросил его Матвей. – Шо бубнишь, хлопец, давай разгружайся и помогай растаскивать бетон. Уморывся, чи шо? Устал?

– Эле… плохо обедал, есть хочу, – сердито ответил Мамикон.

– Ничё, потерпишь. – Матвей недовольно покривил коричневое от загара, в мелких бетонных крапинках, лицо. – Давай, паря, робыть трэба, пока солнце. Потом подхарчимся.

Всего на стройке работали пять человек: два украинца, таджик, армянин Мамикон и с ними Матвей, плохо идентифицировавшийся по национальному признаку. Он командовал работягами на провинциальном русско-украинском суржике и на нём же иногда с ними балагурил, травил анекдоты и байки. Слушали с уважением: бригадир!