Павел Катаев - Футбольное поле в лесу. Рок-проза

– Как ты ко мне относилась?..

Губы у нее печально опустились, прекрасные глаза подернулись чем-то таким странным, скорее несуществующим, чем реальным, и она с нарочито наигранным оживлением воскликнула:

– А что? Ты мне нравился!

Я готов был ответить ей теми же словами, только она меня не спросила.

Так будет через много-много лет, а пока что я сижу в своей тесной, как железнодорожное купе, комнате с кушеткой, письменным столом и книжной полкой. Настольная лампа освещает белые, нетронутые листы бумаги. От звуков джаза заметно вздрагивает деревянный ящик радиоприемника. Зеленый глазок индикатора в удивлении то сжимается, то расширяется, недоумевая, когда же эго, наконец, помехи прекратятся! А может быть, мой приемник не приспособлен к воспроизведению голубой ноты и всякий раз при ее появлении начинает трещать?

Жду, безнадежно жду чего-то и, когда кончается курево, выхожу из дома.

Шагаю по заснеженным московским улицам, а представляю ночной поселок у моря.

Пляж обледенел. В ледяную корку вмерзли монеты, еще летом брошенные отъезжающими на прощание в ласковые волны и отторгнутые целомудренным морем, противником всяческого язычества.

Штормовые волны заливаются в узкую щель дороги, прорубленную в горе. Во тьме несутся траурные тучи. Вокруг ни огонька, ни одной живой души. Если что и осталось от прежнего, так это море. Пусть оно бушует, но внутри оно прежнее, спокойное и теплое.

Но что это?

По дорожке под полу облетевшими деревьями плетется профессор в зимнем пальто до пят, в темноте мерцает светленький бок «Спидолы». А на балкончике голубятни в темном проеме распахнутой двери темнеет фигура закутанной в шаль соседки.

Я знаю дом, где все они теперь. Стоит в лесу средь сосен красных терем. Все мы, пока не затворят за нами дверь, в его существование не верим. Шагает старец в шапке-пирожке, в пальто громадном, в валенках, галошах. Сукно его пальто от глаз моих в вершке, и странный ветерок снежком глаза порошит, мои глаза снежком с его воротника. Проходит он неслышно и невидно, и сердцу до ужасного обидно, что встреча так нелепо коротка. Любовь и грусть мою сжимают душу, когда они тихонечко идут, не зная, что я вижу их и слышу, не ведая, что я могу быть тут. Они идут спокойно среди сосен, толпа живых людей идет сквозь них. Тот терем совместился в эту осень с обычным общежитьем для живых. Весь этот люд, теперешний и бывший, в одно пространство замела метель, но все-таки живой – корабль уплывший, а мертвый – севший намертво на мель. Корабль – фрегат, к тому же он и терем, и он же общежитье для живых. Бегут неслышно волки мимо двери, как барышни в наколках кружевных…

Бросаюсь в сторону, продираюсь сквозь жесткие ветви на соседнюю аллею. Здесь меня не найдут, не спросят о Наташе. Ведь я сам не знаю, где она, сам ее ищу.

Мотороллер дернулся, фыркнул и, легко ткнув меня в колено, замер как вкопанный.

Я очнулся. На обшарпанном драндулете с множеством царапин и вмятин восседал щеголь в огромной меховой шапке, светлом в клетку итальянском пальто-реглане и протягивал мне красную ручку, обветрившуюся на зимнем ветру.

– Старик, привет!

– Князь, ты ли это?

– Как видишь.

– Ты практически неотразим!

– Теоретически, – быстро проговорил князь. – А практически – наоборот.

– Как жизнь складывается?

– Старик, страшное дело! Месяц из лаборатории не вылезал. Там же и спал. Если бы не молоденькие практикантки…

Ах, знал бы он, как потеплело у меня на душе от этой неожиданной встречи возле иллюминированного кинотеатра в ужасные одинокие девять часов вечера. Оборвав на полуслове эротическую историю и игриво подмигнув сразу двум девушкам (они шли навстречу друг другу и по случайности возле нас совместились), князь посерьезнел, деловито шмыгнул носом и спросил:

– Как у тебя с Наташей?

Внезапно я почувствовал тошноту. Силы покинули меня. Но я все же не рухнул, удержался на ногах, и мой приятель ничего не заметил. Тем более что мне удалось равнодушно ответить:

– Никак.

– ???

– Об-сто-я-тель-ства…

Князь засунул руки в карманы пальто и поежился. Сидя верхом на своем салатного окраса аппарате, он выслушивал мое донесение точно главнокомандующий, терпящий фиаско. Он явно был мной недоволен.

– Человек должен быть выше обстоятельств.

– Ты находишь?

– Обстоятельства – чуть ли не единственное в подлунном мире, над чем я возвышаюсь.

Что он имеет в виду? Неужели свой маленький рост?

Князь заторопился, попытался завести мотороллер, не слезая с мотоцикла, но каблук соскакивал с заводного рычага.

– Постой, дай-ка я!

Я ударил рычаг подошвой, тот спружинил было, но все же поддался, двигатель, фыркнув, затарахтел, мотороллер рванулся, и уже издали князь крикнул:

– Счастливо, старик!

И еще что-то, но я не разобрал.

Таков был теплый бульон моих переживаний, а вот в суровой действительности в это время происходило следующее. (Речь снова пойдет о моем братце.)

Отслужив срочную, он демобилизовался.

Дома появился внезапно – распахнул дверь, шагнул в комнату, и его матушка оцепенела от счастья. Даже чайная чашка выпала из вдруг ослабевших пальцев и расколола блюдце. Прозрачная жижица быстренько потекла с клеенки на юбку. Ладный такой морячок в тесном бушлате широко улыбался, шире некуда. Не мог он сдержать эту непобедимую улыбку, сил не хватало – так был счастлив и так устал от дороги и от волнения. И происходит следующее. Прошу внимания. Заметим, что он еще не поздоровался с матерью и вообще еще ни слова не произнес в Москве. И всю дорогу промолчал. Последний же раз на Севере говорил, прощаясь с товарищами. В комнате – тишина.

– Дома папа? – спросил он весело и нетерпеливо.

Толстая еврейка, мамаша его, пошатнулась.

– Боже мой, Боря! – закричала она. – Что ты говоришь! У тебя давно нет отца, он на войне погиб, ты же знаешь. Его убили!

– Его убили, – все еще улыбаясь, произнес братец. – Знаю.

И – зарыдал.

Лирический герой (или антигерой) настоящего повествования вспомнил редакцию журнала и разгоряченного руководящего им писателя, чью книгу в тот период сочиняла и правила вся редакция. Огромный роман. Один поправлял диалоги, другой исправлял надежи, третий придумывал названия глав. Писатель приехал с важного заседания с телевидением и выступлением высокопоставленной партийной шишки. Заскочил в редакцию, некое уютное здание на старинном московском бульваре, и приятно стало. Вечер, снаружи окна светятся, а внутри сотрудники делом заняты, его эпопею пишут.

Хорошо!

Людишки, конечно, мелкие, продажные, сволочь народец, а все же молодцы!

Прошел по редакции, заглядывая в комнаты.

В одной из комнат увидел склонившегося к рукописи всклокоченного молодого человека.