Анатолий Ехалов - За северным ветром

И вот приглашение на работу в ЦК. Но в Москву Купцову не хотелось. Здесь, на Вологодчине, жизнь кипела ключом: строились и расширялись металлургический комбинат, аммофос, азотно-туковый, подшипниковый, оптико-механический заводы… В деревнях росли птицефабрики и животноводческие комплексы, прокладывались дороги в самые глухие углы…

Не любил Дрыгин отпускать на сторону кадры. Даже в Москву. Он воспитывал у своего окружения чувство особого вологодского патриотизма. Вот и для Купцова Вологодчина оказалась выше карьерных интересов. Перед отъездом в Москву Купцов зашел к Дрыгину.

– Чего не веселый? – спросил Дрыгин.

– Не хочу я в Москву.

– Верю, – поддержал Дрыгин. – Чего там в кабинетах штаны протирать? А у нас вон какие стройки развернуты. И в городе, и в селе. Работать надо. Ты, парень, вот чего сделай. Когда у тебя уже не будет аргументов отказываться, ты скажи просто, что не хочешь работать в ЦК. Так и скажи! А мы тебя здесь в обиду не дадим.

И вот полуторачасовой разговор в Москве с Долгих и Ястребовым. Решены вопросы по квартире, зарплате, определен круг задач… И вдруг это, ошарашившее больших партийных боссов, признание:

– Я не хочу работать в аппарате ЦК!

Несколько минут в кабинете стояла зловещая тишина. Наконец, Долгих с металлом в голосе проговорил:

– Нам не нужны люди, которые не хотят работать в аппарате ЦК!

Купцов рассказывал, что его после этой встречи, наверное, час бил озноб… Но явных последствий этого возмутительного с партийной позиции поведения в отношении Купцова не последовало. Видимо, Дрыгин сумел там в Москве снять напряжение… Да и перед коллегами своими, а с Ястребовым они были большими друзьями, мог погордиться: «Вот, мол, у меня какие верные и надежные ребята работают!»

Пройдет много лет, и выходец из вологодской деревни Миндюкино Валентин Купцов не страшась, встанет на защиту коммунистической партии в Конституционном суде. И сумеет отстоять ее.

…Рассказывают, что Брежнева он, Дрыгин, Леней называл. Вполне вероятно, что между ними были такие вот товарищеские отношения. Но и то верно, что шапки Анатолий Семенович ни перед кем не ломал, ни перед кем не преклонялся, а упорно гнул свою линию.

Его считали руководителем жестким, авторитарным. Однажды во время заседания бюро обкома один из чиновников воспротивился назначению на ответственную и тяжелую должность. Дрыгин среагировал мгновенно:

– Есть предложение исключить этого товарища из партии, снять с работы и впредь никаких должностей ему не предлагать.

Проголосовали единогласно. Кто мог воспротивиться воле Дрыгина? Но обиженный чиновник не смог сдержаться.

– Я жаловаться буду! -воскликнул он.

– Жалуйся, – равнодушно уже отвечал Дрыгин. И добавил насмешливо: – Фиделю Кастро…

– Да, он был жестким руководителем, – подтверждает Валентин Александрович Купцов, – но справедливым. И он сумел подобрать по всей области такие кадры и в партийных, и советских органах, которые работали творчески, вдохновенно или по крайней мере ответственно, что позволило уже к середине семидесятых годов вывести область из отстающих в передовые…

Один из руководителей районного партийного звена вспоминает, как поехали они группой на южный курорт в пансионат ЦК КПСС. Понятное дело, расслабились. По паре раз в ресторан сходили, вино, шашлыки… Деньги улетучились быстро.

– И тут приходит перевод на сто рублей, – рассказывал он. – Я даже испугался. Откуда? Может, взятка какая? Штамп смазанный, неясный…

А потом, несколько месяцев спустя, Дрыгин подходит на пленуме: – Ну, получили переводы-то? Это я вам на папиросы послал, что бы вы у жен денег не просили…

И чувство юмора было свойственно Анатолию Семеновичу.

Однажды в одном восточном районе он целый день ездил по животноводческим фермам. И чем больше он ездил, тем мрачней становился. Фермы полуразвалившиеся, навозом заросшие, скот истощен до предела. Какое тут молоко! Районное начальство ни живо, ни мертво молча ходило сзади на приличном расстоянии от секретаря… Наконец, под вечер Дрыгин согласился пообедать. В районной столовой подали ему наваристого борща. Но рядом никто сесть не осмелился. Да Дрыгин и не приглашал, что означало его крайнюю степень недовольства.

– Ну, может, поест, так подобреет, – не теряли еще надежды районные начальники.

Зачерпнул Дрыгин ложкой борща, а в ложке… А в ложке… Надо представить себе реакцию районного начальства… О ужас! В ложке огромный, распластанный таракан… Ложка замерла на полпути, Дрыгин набычился, в столовой воцарилась нехорошая тишина… А Дрыгин вытащил таракана из ложки и положил его рядом. Из-за спин вытолкнули бледного заведующего столовой.

– Мы сейчас, Анатолий Семенович! Мы заменим… – залепетал тот.

– Не надо, – остановил его Дрыгин. – Еще какого лешего мне туда положите!

И выхлебал борщ без остатка.

Вечером, когда самолет скрылся в облаках, начальство облегченно вздохнуло: «Похоже, пронесло!» А спустя месяц на партхозактиве Дрыгин отложил в сторону доклад и обратился в зал: – Был тут недавно на востоке. До чего довели скот, что на ногах не стоит, к балкам пожарными рукавами привязывают! Но зато таких тараканов научились откармливать…

Когда начинаешь раздумывать о лидерах нашей сельскохозяйственной деятельности, то в предках их обязательно сыщется крепкий крестьянский корень. И думаешь о неистребимости этого корня. Есть такая пословица: «они закапывали нас в землю, а оказалось, что мы семена…»

Виктор Ардабьев родился в селе Уварово Тамбовской области за два года до начала войны. Деревня утопала в садах, а черноземы родили пшеницу, равной которой в мире не было. У деда было приличное хозяйство: четыре лошади, две мельницы. Однажды к нему пришли сыновья.

Отец Виктора в селе был уважаемым человеком – директор школы. А дядя работал председателем сельсовета.

– Отец, – сказали они. – Пришла разнарядка. Ты первый по списку на раскулачивание. Отдай мельницы и коней в колхоз, иначе вышлют…

Дед не спал всю ночь. Жалко было трудов. Наутро пришел в сельсовет с заявлением в колхоз.

Когда началась война, отца оставили в тылу по брони. Но уже через три месяца он ушел добровольцем на фронт. Враг был уже под Москвой. Мать в то время была беременна пятым. Все, что оставил нам отец, уходя на фронт, – три буханки круглого хлеба. Через три месяца он погиб: пропал без вести. Мать не верила в его гибель, но вынуждена была променять его кожаное пальто на мешок картошки.

Уже после войны они ездили на места боев, искали хоть какой-то след. Мать ждала: вдруг придет, вдруг постучит в дверь…