Вета Ножкина - Небо на ниточке. Роман-дневник

А ещё я немного похудела, и все вокруг сыпали комплементы:

– Как ты классно выглядишь!..

– У тебя, наверное, что-то изменилось в жизни?!…

Но, в то же время, наплывали мысли, которые я отгоняла, но они оседали крепко, и назойливо уводили в депрессию. Я связывала это с творческой усталостью, с головным болями, которые преследовали меня уже очень давно…

Вечерами я чувствовала лёгкое подтрясывание и озноб. Серёжка, видя меня, кутающуюся в плед, удивлялся:

– Как ты можешь мёрзнуть?! Жара такая…

– Да, опять, наверное, кто-то чихнул на меня, – шутила я, видя на градуснике незначительное повышение температуры.

Но это состояние хронической простуды длилось и длилось. Сергей начал подтрунивать по этому поводу:

– Бедной Аннушке – все камушки…

Чувствовала, что мне просто надо отдохнуть и была уверена – вот, пройдёт презентация, и наступит новый жизненный этап…

Ещё какое-то ощущение страха от тревожных снов, от надвигающейся зимы, которую я всегда переживала с поникшим настроением. Тут Серёжка придумал – как можно отгородиться от зимней депрессии:

– Завтра двадцать третье декабря, ура, перезимовали!

– Где ж, перезимовали-то, зима ещё только началась?…

– Нее-ет! Пе-ре-зи-мо-ва-ли! Ночь на убыль пошла, значит, и весна скоро…

– Ну, скажешь тоже! В феврале ещё морозы ударят…

– Ну, это морозы, а день уже всё равно длиннее ночи стал!

Но я всё чаще ловила себя на том, что назойливо крутятся мысли о смысле жизни, о бренности её, о нелепостях и даже о никчёмности существования… Что это было? Уныние? Если это оно, и я понимаю, что это грех, но не знаю, что делать, ведь не могу же я искусственно, насильно для себя, не замечать то, что идёт на уровне физического угнетения. И в голове при этом постоянно стучало:

– Я устала… как я устала…

Вот и Юлька написала об этом:

«…где-то с января начал накрывать периодами метафизический ужас, но я гнала прочь дурные мысли и была непоколебимо уверена, что все хорошее – впереди. А потом вот это, очень быстро и неожиданно».

Мысли путались, не давали покоя. Они навязчиво требовали спешить, быстрее заканчивать начатое. Я совсем мало спала – в сутки часа четыре, а то и три. Укладываясь спать, Серёжка, уже видевший седьмой, а то и десятый сон, просыпался и находил в себе силы, шутя, спросить:

– Где была?

– Спи уже…

– Скажи, с кем сегодня была? – с закрытыми глазами, монотонно, но назидательно требовал ответа муж, – Что-то новенькое написала?

– …Спи уже… я тебе на ящик выслала.

И долго ещё ворочалась, прокручивая в голове сценарии одного, другого, третьего дела… А работы невпроворот. Хотя… Это я считала, что выполняю работу, на самом деле, это больше походило на мои придумки. Параллельно с подготовкой своего диска, я записывала кому-то диски, проводила уроки гитары и фортепиано, вела концертные программы для авторов… И всё думала – почему всё это я не умею выстроить так, чтобы это приносило доход, а не нервозность от того, что всё заработанное на уроках плюс Серёжкина зарплата, шло на наши остальные проекты, которые были, как прорва, и требовали ещё больших вложений, а отдачи не сулили никакой.

…Ещё в 2002 году, когда переехала жить в Алма-Ату, я была счастлива от только что случившегося замужества. Мне не хотелось заниматься тем, что я оставила там, в другом городе. А оставила я Театр песни, бардовской песни. Театр был организован мною в конце девяностых. Теперь уже понимаю, что и это была моя прихоть. Спустя много лет, понимаю, что это был «полный назад» – от профессионализма в самодеятельность. И всё ради того, чтобы ради любопытства разобраться в том, что называется бардовской песней. Я писала песни с юношеских лет, и верила, что через них могу рассказать человечеству очень много важных вещей. Меня часто спрашивали:

– А кому ты пишешь?

– Человечеству пишу, людям – разным, и нет у меня конкретного Васи, Пети, Люси. Всем хочу рассказать, что я понимаю под добром и злом, что такое красота, и что такое честность.

– Никто так не пишет! – возмущался мой педагог по вокалу, – Надо писать кому-то конкретному…

Что поделаешь, не было у меня этого конкретного субъекта, которому я могла бы рассказать, как «когда-нибудь я выучу урок, и научусь быть доброй, и губами твоими мне расскажет Бог, что станет с музыкой и нами…»

Так сложилось, что я родилась в государстве не того языка, на котором были мои песни. Здесь, в центре иностранной азиатской географии к песне сложено праздное отношение. Она – прежде всего, нужна людям для развлечения. Никому не нужны были песенные разглагольствования на тему «что такое хорошо, и что такое плохо». В традициях нашего края заложено, что песня совместима только с отдыхом. Но моё понимание песни не укладывалось в это. Во мне музыка жила с детства. Она была необходимостью. Сродни воздуху. Подобно рассказу, разговору о смысле жизни, обдуманному монологу, которым я хотела бы делиться с людьми, чтобы строить гармоничный круг отношений, где в равных долях эстетика и реалии, история нашего мира и истина. Я искала соратников. И, получается, пыталась навязать людям собственные смыслы и смыслы тех авторов, кого уважала за их образ жизни и, как следствие, за образ мысли – в песнях, в поэзии, в слове. Но об этом позже, а пока…

Юльке всё никак не делали операцию. Шли дни, и волнение Марины было понятным:

– Как думаешь, почему ей оттягивают операцию? – мучила она меня этим вопросом.

Зная подробности того, какие процедуры делали Юльке, у меня внутри засел какой-то панический страх, о котором я не могла сказать Марине, а уж Юльке тем более. Марина всегда видела меня радостной и даже немного беззаботной, в том числе и в период операций, химий – я не давала повода своим друзьям замечать мои проблемы. И только Серёжка был свидетелем того, как рассыпается мой организм.

К нам в палату положили молодую женщину – Вику, которая с нами неохотно вступала в диалог, больше отмалчивалась, подолгу разговаривала по телефону. Её тон выдавал в ней начальницу, дающую распоряжения налево и направо. И вовсе не стыковались её мягкие интонации в беседах с нами, и жёсткая позиция с сослуживцами.

Ей тоже, как и Юльке, оттягивали операцию. Мы – я и соседка по кровати Лена, уже прооперированные, перекидывались мнениями:

– Может, она не заплатила?

Этот вопрос вставал у всех, несмотря на то, что онкология в госучреждении считается бесплатной. Когда мне на бумажке написали цифру «600», я даже не сразу поняла – о чём это… Но в палате меня «просветили»:

– Не заплатишь, не будут делать. Под разными предлогами – просто не будут, и всё. Вон, Людмила из четвёртой палаты – пенсионерка, говорит – не буду платить, так ей и не делают, и уже к выписке готовят.