Вета Ножкина - Небо на ниточке. Роман-дневник

И я решила – буду заниматься раскопками своей биографии, буду ворошить, перебирать вещи своего «шкафа». Пусть даже это будет похоже на лепку кирпичей из песка… А Юльке пока отошлю какие-нибудь юморные истории, например те, что я читала, чтобы отвлечься…

Оказывается, я не умела смеяться. Не так – уголками губ, а открыто, нараспашку. Так открыто могут смеяться только дети. А я не умела. Может быть, этому учат в семье или в детском саду, но как-то это прошло мимо меня. Не помню, чтобы мама открыто смеялась и радовалась. За её строгостью, сдержанностью я видела порядок и дисциплину, считая, что излишний смех – признак дурного тона. И принимала слова мамы: «Ровно столько, сколько смеёшься – будешь и плакать!». Всплыла картинка из детства: однажды после последнего урока мы с одноклассницей дежурили – мыли полы в кабинете истории, и Ленка дурачилась, очень громко смеялась. В кабинет вошла учитель истории, строго глянула на нас, сделала глубокий вдох, так что у неё поднялись плечи, брови, и изогнулись вниз уголки губ, и низким грудным голосом на одно выдохе произнесла, будто нависая над нами:

– Как вы можете так беззаботно вести себя, когда дети Генуи погибают…

Она вышла, Ленка прыснула, но мне было уже не смешно.

Как-то, уже после осознания болезни, мои друзья Таня и Женя Зинины мне прислали посылку с несколькими банками перемолотых ягод шиповника и вложенным письмом. В письме Таня советовала как можно больше смеяться, и каждое утро начинать с чтения анекдотов.

С некоторым скептицизмом я прочла парочку высланных анекдотов, а потом подписалась на рассылку юморных историй, которые всё больше смахивали на переиначенную нелепость «хочешь быть здоровым – будь им!».

Открывая каждое утро письма, мне вначале было не то, что не смешно, а даже противно. Казалось, зачем этой ерунде люди посвящают время, такое ценное для работы, для дел, для жизни.

«Так, что сегодня нам предложит рассылка? – говорила я то ли себе, то ли котам, сидящим всегда около меня, в какой бы комнате квартиры я не находилась».

Итак, вот например: «В буфете.

– Скажите, а салат сегодняшний?

– Я вам больше скажу – он ещё и завтрашний!»

Не смешно. А вот этот:

«Одесса. В церкви напротив офиса с утра без перерыва бьют в колокола. – Сема, ты не знаешь, чего они звонят целый день?

Сема, меланхолично: – Видимо, дозвониться не могут…», «Решила по дому мужскую работу сделать сама, легла на диван, смотрю телевизор, тяжело, не спорю, но надо…»….

Даже губы растянуть в улыбке не получалось, всё думалось – о чём смеяться, если мелочность чужих забот такая ничтожная, если всё так не смешно в тебе. Можно, конечно, притвориться, что ничего не происходит, поднять кверху руку, как советовала мне одна из подруг, и резко опустить её, с выдохом… Но и это казалось нелепостью, обманом самой себя, придумкой, в которую не верилось. Это было похоже на детскую игру «понарошку». Я смотрела на прохожих, на продавцов в магазинах, в аптеке, на гуляющих мам с детьми, на радостных и балагурящих, на спешащих и обнимающихся – и… ненавидела всех, и себя, одновременно.

Однажды всё-таки открыла утреннюю рассылку и решила дочитать юмор до конца. Кое-что вызвало улыбку. В последующие дни начала постепенно втягиваться в это навязанное чтение, и вскоре поняла, что анекдоты мне стали раскрашивать чёрную полосу жизни цветными красками. Пришлось, как будто заново, учиться смеяться, познавать, что такое радость. Я бы сравнила её с крыльями за спиной, Это их взмахи включают, как тумблер, твою улыбку. И крылья трепещут до тех пор, пока взгляд не упрётся в то, что тебя опустит на землю. У тех, кому этого заряда хватает надолго – достаточно сил, чтобы какое-то расстояние жизни не идти, а лететь, не стоять, а парить.

Оказалось, чтобы смеяться, надо просто читать глупые нелепые истории – в одиночестве, без чьих-либо присутствий, и – смеяться. Об этом я написала Юльке. И вдруг она меня ошарашила, как будто моими же мыслями вслух:

«Спасибо тебе за эти истории-штучки. Вначале читала, и думала – какая же нелепость, а потом, как враскачку, начала смеяться. Отвлекает. Хоть на ненадолго, но отвлекает. А когда зашла мама в палату, я замолчала – что-то оборвалось, и я поняла, что при ней не могу смеяться так, как в одиночку. Что это, Ань? Может, потому что я привыкла жить одна? В последние годы была совсем одна. Нет, я была с Мариком, и заменяла ему и маму, и папу. Так сложилось, что не оказалось со мной рядом человека, за которым я была бы, как за каменной стеной…».

Юлька стала часто употреблять прошедшее время – «была». Об этом я ей написала.

«Ты пишешь „была“… Давай научимся „быть сегодня“, а не в прошлом времени. Ты есть сегодня, а в прошлом оставь то, что никогда не возьмёшь с собой в будущее. Анекдоты действительно нелепые. Каждый день читаю какие-нибудь дурацкие истории – просто так…».

Воспоминания о себе я решила выслать Юльке как-нибудь позже, когда она хотя бы перейдёт в такую же категорию реабилитации, как и я.

Сама же всё хожу и «ворошу свой шкаф», вспоминаю – как готовились к первой химии.

После второй операции, перед выпиской ко мне зашла лечащая врач:

– Вам поставили третью стадию. Опухоль внушительная. Были метастазы в лимфаузлы. Мы, конечно, всё удалили, что смогли увидеть. Скорее всего, вам назначат курс химиотерапии… Старайтесь не простывать. Любая инфекция для вас может обернуться продолжением развития заболевания.

Она сказала это как-то вскользь. Потом я пойму, что она и так мне сказала много. Тогда я не осознавала ещё, что вся наша медицина – это разрозненные сектора. Думала – раз, врач, начавший моё лечение знает, что со мной – он же будет вести меня дальше. Но в каждом секторе узкий специалист делает свой объём, и отпускает тебя восвояси. Больной для врачей не является единым организмом, в котором всё должно быть взаимосвязано. Да и слово «больной» – при внимательном рассмотрении врача превращается в другие слова – «пациент», а чаще «материал».

Я стала материалом, из которого вырезали несколько органов, и теперь остаток этого «материала» направляли на химиотерапию – адъювантный курс. Позже я узнаю из справочников, что всего существует два вида курсов химиотерапии – адъювантный, или лечащий, и паллиативный – поддерживающий. После шести курсов химиотерапии с платиной – то, что назначили мне, – больше никакого лечения не полагается, и уже иные лечения будут выполнять только функцию поддерживающую.

Сразу после новогодних праздников, на беседу с заведующей химиотерапии я пришла подготовленная – с блокнотом, с вопросами.

Очереди в коридоре не было, я постучала. За дверью говорили по телефону. Я решила подождать. Собираясь с мыслями – что спросить, чего не упустить. Не заметила, как прошло десять минут. Из-за двери раздался смех и громкие радостные возгласы: