Андрей Дорофеев - Игра больше, чем жизнь. Рассказы

– Вильгельм, дорогой, – развел руками Арманов, – так ведь русский мужик, он что? Только тронешь его розгой, а он уж и стоять не может. Вот, страдаю, страдаю…

Фон дер Гольц заехал в город из самой Османской Империи – здесь была мануфактура, что продавала на нужды турецкой армии высокого качества тканьё по подъёмной цене, а Гольц, в свою очередь, заведовал германской военной миссией в Турции и одевал, муштровал и формировал армию головорезов-турков.

– Уеду я, Пётр Алексеевич, уеду, – говорил за обедом Гольц, которому шел шестой десяток, Арманову. – Плешь проели мне эти пыльные степи, турчинские глаза с угрозой да работа адьютантская. Султан упрашивает, муширом назначил. Маршалом по-русскому. Будешь, говорит, моей правой рукою и правителем стран гяурских. Простеру длань свою – и на всё воля Аллаха. А я думаю – пусть как-нибудь без меня длань свою простирает, стар я уже, ноги не ходят.

Арманов слушал-то слушал, а поглядывал на Гольца внимательно. И выглядел, куда тот взгляды бросал свои сальные – на дочу Арманова родную, Катюшу. Та сидела потупясь и ни разу не подняла на бравого фельдмаршала глаз.

Смотрел Арманов на Гольца, а видел перед собою замок его в Саксонии каменный, чисто город. Видел земли обширные, деревеньки аккуратные, скот на полях. Видел закрома хозяйские, полные золотых талеров.

И как поехали они после обеда вместе на мануфактуру ткацкую, спросил словно бы невзначай раздобревшего и довольного бобыля Гольца:

– А что, Вильгельм, как тебе дочь моя ненаглядная? Когда видал её досель? Как пять годков ей подоспело?

-Да, Пётр Алексеич, дочь у тебя краса писаная стала… Взрастил цветок на поле своём ты невиданный… Я, признаться, даже… – мечтательно протянул Гольц, заложив руки за голову, но мысль не закончил.

– Вот, дорогой Вильгельм, оказия какая. Думаю, как теперь замуж её отдать… Засиделась в девках-то, небось.

Арманов со старательным безразличием смотрел на пшеничное поле, проползавшее сбоку коляски.

Гольц сощурился, помусолив цигарку в жёлтых задубевших пальцах.

– Ах, Пётр Алексеич, нет у меня женки верной, одними девками пробавляюсь, как пёс шелудивый. Кабы была жёнка как Катерина Петровна, да была верная, то всё своё добро бы – да ей одной… Да кто ж за меня, старика с подагрою да пораненного, отдаст такую в нонешние времена?

Повернулся на Арманова – и поймал его алкающий взгляд.

– Молчать, дура! – Арманов с красными глазами, во вспотевшей рубахе, схватил бьющуюся в истерике Катюшу за волосы и кинул, как куклу, на кровать. – Молчать! Ты как смеешь отцу перечить!

– Ты мне не отец больше! – выкрикнула зарёванная Катюша. – Ты изверг поганый! Ты пагуба этого дома! Ты обещал! Где твоя бумага златоносная, давай, показывай! Что написано там?

– Дура! – Арманов подбежал, тяжело дыша то ли от измору, то ли от лютости своей, кулаки его были сжаты. – Не пущу! Сгною, а не пущу больше к холопу!

Катюша со всполохами ненависти в глазах молча схватила с прикроватного столика деревянный жбан с крышечкой и швырнула в отца – промахнулась.

– Дура! – снова выкрикнул исступленно Арманов, слюна аж брызнула из искривлённого судорогой рта. – Счастья своего не ведаешь! Прицепилась к малевальщику, словно репей дорожный! Да ты не знаешь, кто такой Гольц! Гольц – это у Христа за пазухой, ты нужды не испытаешь ни в чём! Гольц это замок в Саксонии, это тысячи душ работных! Ты, жития не ведающая, пороху не нюхавшая, птица глупая!

– Не заставишь! – сквозь слёзы проревела Катя, вскочила галчонком и набросилась на отца, царапая его слоновью шкуру ноготками в тщетном старании выбраться из комнаты.

– Всё равно уйду!.. В монастырь уйду!.. К социалистам в под… подполье!..

– Заверни-ка оглобли, – прорычал, заминая дочь и зажимая ей горло ладонью, Арманов, – уйдёшь ты отсюда, только в иное подполье. Думаешь, папаня глупый твой? Арманов Пётр Алексеич не лыком шит! В бумаге той не прописано о том, что замуж тебя нельзя выдать, тетеря!

Дочь с зажатыми ртом и горлом, скрючившаяся на полу, широко раскрытыми молящими глазами трепетно и безотрывно смотрела в отцовские, налитые кровью пополам с желчью…

– Ты что ж, коза скудоумная, думала, что если твой кобель картину за мильон вовсе не нарисует, то ты по бумаге на весь век в девках останешься? Венчание твоё перед Богом – через четыре седьмицы опосля дня нонешнего, и если осечка случится – несдобровать… Тебе несдобровать… И отродью Порфиркину несдобровать…

И сатанический хохот Арманова разнёсся по гулкой усадьбе, заставив Андрюшу нервно встрепенуться и вдруг уронить кисть…

Андрюша шёл, не разбирая пути, не видя троп, временами утопая по колено в болотинах, размазывая сукровицу по узорчатому граниту.

Вырывались горячечные вздохи, невидящие разутые зеницы смотрели вперед и в никуда, сухие губы шептали что-то, что никакому толмачу заморскому не разгадать.

Годами Андрюша, себя непомнящий, шёл, веками шёл, а оказалось – два дня толечки да две ночи.

Наконец, упал лицом бескровным в мягкий ягель, губы влагу впитали, начали ягоды дикие искать да поглощать ненасытно. Два часа лежал Андрюша, не поднимая главы, а потом заснул нездоровым сном человека, потерявшего бесконечно больше, чем его пустая нелепая батрачья жизнь.

Поначалу, как сказал отец родимый ему новость о помолвке грядущей, мелькнула мысль о ноже, тесаке, топоре, но захлестнуло – и не совладал бы Андрюша уже с леденящей смертоносной сталью. Не закричал – только ринулся сломя голову в кабинет Арманова. А там – егерь стоит по форме. Взял он он Андрюшку за грудки, как котёнка, и сказал – ласково, но твёрдо:

– А не велено пущать тебя к барину, друг ситный.

Опустил на пол и погрустнел, снял с кожаного пояса кинжал и поскрёб бороду.

– Звиняй меня, старого. Но к Катерине Петровне тоже не ходи. Увёз её барин неведомо куда, в монастырь ли схоронить, к самому ли Гольцу на сторону германскую… Не ходи, милок.

Андрюша вышел сам не свой на парадное крыльцо усадьбы, ничего не видя, сам не в себе, руки дрожат – и пошёл. Прямо, прямо – не куда глаза глядят, а куда ноги ведут. Шёл – а сам словно дремал крепко, не помышляя проснуться…

Очнулся на поляне, лицом измазан в помёте медвежьем, руки обцарапаны, ногти порушены, а какие не порушены – те черны как смоль. В волосах – хвоя осиновая. Не замёрз – благо лето было, месяц июнь зачинался. Вспомнилось вдруг – вот на такой же жаре немилосердной три года назад приезжала на площадь рыночную Катюша.

В трёх шагах под березой вольно расправил желтую шляпку молодой подгруздок. Андрюша с трудом встал на колени, подполз к нему на карачках, вырвал и жадно запихнул в потрескавшийся рот.

Хворь душевная не ахти сколько, но отошла. Андрюша встал, оглянулся. Вокруг шумел морским прибоем дикий лес, но Андрюше он был чем-то смутно знаком. Несколько образов промелькнуло во взъерошенной ещё памяти – и Андрюша вспомнил.