Андрей Дорофеев - Игра больше, чем жизнь. Рассказы

– Малец, да что с тобой, сокол? Тебя опоили, что ли? Зелья колдовского дали? Может, угрожал тебе купец, приказал молчать? Ведь говоришь ты со мною – а будто и не говоришь вовсе! Я говорю с тобою – а словно на стену сырую кирпичную натыкаюсь! Да здесь ли ты вообще?

Андрюшка почувствовал, что к горлу поступает комок – искренни были посольские слова. Посланец царский приехал к нему, бестолочи, а он канителится здесь. Он сдержал слезу и тихо, подбирая слова, сказал:

– Огромная… Огромная благодарность батюшке царю и Вам. За то, что снизошли к холопу и столь щедро оделили его вниманием и поездкою… Но не могу я пойти на службу царскую. Есть что-то, что держит меня в городе родном, что-то, что не могу я высказать. Да и долг у меня перед благодетелем моим огромен…

Посол аж притопнул и хлопнул ладонями о дубовую столешницу.

– Андрей Порфирьевич, да не спишь ли ты? Перед кем у тебя долг – перед Армановым, который выкачивает тебя, аки штольню золотоносную, уже не первый месяц?

Андрюша смолчал, а потом поднял глаза.

– Ваше превосходительство, прошу Вас – передайте царю, что не достоин я милости его… И…

Слеза предательски выползла на щеку.

– Простите… Не могу я! – сказал Андрюша слова, которые ещё мог произнести без рыдания, встал и быстро вышел вон.

Когда Арманов через минуту вошёл в гостиную, перед ним сидел, устало облокотившись на стол, задумчивый Татаринов. Сидел безо всякого столичного лоска, с глазами как у лосиной головы позади него.

Он поднял голову, и устало сказал:

– Карету. Я еду обратно.

Больше Арманов не добился от него ничего.

Татаринов вышел и уехал, а на столе осталась стоять так и нетронутая тарелка с оползающим студнем.

Андрюшка лежал в постели и тихо ревел, уткнувшись в подушку. В голове его стояли любимая Катюша, царский посол, грозящий пальцем, и документ.

Документ.

Несколько дней назад Арманов приехал с собрания злой и вызвал Андрюшку и отца в кабинет.

Порфирий Иванович сразу недовольно начал рассматривать бороду в надверное зеркало.

– Ох, не нравится мне это… Всё ты со своими писульками, что натворил-то теперь?

Андрюша как обычно не ответил ему. В нём уже давно жило гадливо-предательское ощущение, что этот человек, с бородой и вечно навеселе, лишь по праву рождения является его отцом. Ни одной общей мысли, ни одного разговора по душам, ни даже взгляда на то, что Андрюша считал стоящим в этой батрацкой жизни. Андрюша мирился, что в его комнате спит, ест и пьёт водку чужой человек.

Пришли в гостиную и ждали.

Вошел Арманов, не смотря на них, снял сапоги, кинул их ко входу, надел плетёнки, сел на стул, и только тогда посмотрел на обоих.

– Ты, – указал он на стряпчего, – выйди и жди за дверью.

Тот поклонился зачем-то и выбежал, хлопнув дверью.

Андрюша остался, посмотрел на Арманова, но не выдержал тяжёлого взгляда и опустил голову. Арманов начал говорить, и его тон не был ни угрожающим, ни ласковым.

– Вот что, молодой человек. Давай поговорим начистоту. Я здесь живу, я здесь хозяин, и я вижу, что происходит. Моя дочь ненаглядная крутится в твоей мастерской, в глаза тебе заглядывает. Ты ходишь вокруг неё, картинки её рисуешь, каку же бабу не проймет? Сидеть!

Последнее осадило Андрюшку, попытавшегося сбежать.

– Сидеть. От меня не сбежишь, как от посланца царского. Ты мне вот что скажи, мил друг. Ведаю я, хотелось бы тебе на царской службе быть, мёд-пиво там пить. Ведаю – и не возражаю! Иди!

Арманов пафосно встал и вежливым приглашающим жестом указал на дверь.

Андрюша не сдвинулся с места.

– Вот, мой соколик, – Арманов сел на место уже вполне буднично, – и не идёшь, и не уйдёшь, докеле доча моя не уйдет с тобою. А я её не отпущу, покуда не исполнится ей восемнадцать, когда она будет вольна. А перед этим я выдам её замуж, и будет она верной жёнкою какого-нибудь промышленника с Сибири или князя греческого. Вот так, брат. Я отец верный и честный, и будущее дочери должно быть обеспечено.

Андрюша сидел недвижим.

– Однако же, Андрей Порфирьевич, уважу я тебя. Зрю я, что сердечком дочерь моя к тебе прикипела, да и ты амуры скоро начнёшь метать в её сторону. Но уйди ты из-под крыла отеческого – гол же останешься, как сокол! На тебе и ливрея-то вон ношеная.

Давай-ка бумагу мы с тобою сделаем. Вот моя сторона: отдам я тебе дочу мою. Хоть в жены бери её, хоть прачкою сделай, да хоть и пусти на все четыре стороны!

А вот твоя сторона: дабы знал я, что доча моя ухожена да по весям за милостынькой не скитается, дай мне залог свой в этом.

Хочу я, чтобы изобразил ты рукою своей таланной искусство невиданное да дивное. Такое, чтобы мильон рублёв за него лёгкою рукою отдал бы восхищенный зритель. Но пока рисуешь да изобретаешь его – наёмник и служитель ты мой будешь по бумаге той. Кормить и одевать – буду. А из под руки своей никому не отдам, пусть хоть бы и царь приезжает с царевной.

Коли нарисуешь мне картину такую, и мильон мне отдашь за неё – свобода тебе на дочерь мою.

Ну что милок? Не дался ли диву от щедрот купеческих?

Андрюша сидел и не понимал Арманова. "О чём он говорит? У него борода с седою жилкою, у него жена есть и слуги, а словно оболдуй неученый…

Конечно, Андрюша будет рисовать ему искусства. День будет, год будет. Жизни не хватит – демоном вернётся и будет мазать глупой краской. Катюша… Рази круглый дурак он – взгляд отвести от неё хоть на миг? Отойти от неё хоть на шаг? Хоть за век короткий человеческий позабыть её лик?

Ежели станет она женою его – основы мира потрясутся от свершенья неслыханного, седые вершины рассыплются в пыль. Но и без того… Коли отойдет она в старости в мир иной, не будет для Андрюши большего восторга, чем быть похороненным у ног её чистых.

Говори, говори, купец… Власть тебе дана мирская немалая, да не превысит власти небесной – ибо таинства венчания свершаются на небесах. Говори впустую, сотрясай воздух, убеждай… Ибо выбор сделан. Будет тебе бумага, будет тебе слуга, будет тебе магарыч".

Андрюша поднял голову и кротко сказал:

– Я согласен.

Арманов потёр ладони и крикнул в сторону двери:

– Та-ак!.. Эй, Порфирка, гузка твоя жирная! Заходи сюда и тащи мои печати да перья! Бумагу писать будем.

Знал Арманов, чёрт косолапый, что и Мадонна Рафаэлева мильона не стоит.

И стали выходить из-под кисти тринадцатилетнего мастера полотна живописные, рекущие о свете и мире окружном – нежные как подшерсток заячий, красочные как разнотравье луговое, безжалостные как кровавый обсидиан.

Вот натюрморт, кой ушел за пять тысяч с подачи вёрткого в продажах Арманова. На холсте – испорченном посредине – тыква лежит пузатая, кабачок, а меж ними – пшеничные колосья, налитые, пышущие силой, с острыми остями. Кажется, прикоснись – и орежешься.