Андрей Дорофеев - Игра больше, чем жизнь. Рассказы

Отец Андрюши, Порфирий Иванович, нашёл однажды Катюшино изображение, заботливо припрятанное Андрюшей на дне комода, и хмыкнул:

– Что, брат, малюешь? Ну, малюй, малюй. Такая цаца не про нас, чуешь, да? – и помахал неопределённо рукой в воздухе, сплюнув презрительно на пол.

А завидя, что его слова ввели Андрюшу в краску, снисходительно заметил:

– Ну, сын, это ничего, не куксись. Когда отец твой малой был, он тоже писульки девкам строчил. Вырастешь, поумнеешь – тогда пройдет. А так – малюй себе! Только…

Отец подошёл к Андрюше, легонько, небольно взял его за грудки и продышал в лицо ему табачным перегаром:

– Только не вздумай это Арманову и его отпрыску показывать – они тебя не прибьют за это, так я прибью. Понял? Ха – из грязи да в Моцарты! Играй вон берендейками своими лучше.

Он вышел, подбоченясь и продолжая ухмыляться над собственной шуткой, и не услышал, как Андрюша тихо ответил вослед, сжав зубы:

– Я и не стесняюсь… Я горжусь этим, и буду гордиться вечно!

Наутро солнечные лучи осветили каменную лужайку перед фасадом Армановых, обрамлённую кустами сирени и жимолости. Ещё пьяный сторож Тимоха в старом барском тулупе вышел на площадку с холщовым мешком костей для полкана, да так и застыл.

– Матерь Божья, ляпота-то какая! Адамант…

Тимоха прямо протрезвел. Перед ним стоял, как живой, расписанный масляными красками образ маленькой двенадцатилетней барыни. Огромный, в пять шагов. И до того прекрасны и вдохновенны были её черты, настолько проникновен и полон жизни был её нарисованный взгляд, что ещё попахивавшая самогоном слеза пробилась сквозь всю мужскую тимохину суть и закатилась в первую же сухую морщину.

И сразу мысль:

"Как есть, смоет с лица земли-матушки… Уничтожит, изверг, на корню! Да как же – сюда же весь город наш сойдется как к Мекке басурманской, поклоны класть будет".

Но что делать? Укрыть такое благолепие нельзя никак, а доложить надо. И Тимоха, кляня себя, поплёлся будить барина.

Барин же, выйдя на балкон, застыл и долго стоял и молчал, крутя толстым пальцем кудрявую бороду. Задумался, глаза прикрыл.

Потом повернулся и спросил лишь у Тимохи, стоящего позади и держащего шапку в руках:

– Кто автор сего?

Мысль о том, что у этого творения Господа есть сочинитель, не приходила Тимохе в голову. Он растерялся и по-дурацки, трясясь, пожал плечами.

– Найти автора.

В это утро были опрошены все, кто жил на усадьбе, от управляющего до последней прачки, но тщетно. Арманов в гневе уже послал за солдатами, но собственный стряпчий бросился к его ногам ниц, умоляя не казнить, помиловать.

– Это он, дьявол, духом чую, он, змий ползучий… Говорил ему я намеднись – не гневи Бога, побойся дьявола! Сын это мой, это он малюет на бумазеях непотребства…

Арманов сжал губы и властно повел рукой:

– Привести сына Порфиркина сюда – и чтоб до полудня стоял он передо мной невредимый, – произнес Арманов чётко, а потом оглянулся на всё ещё валяющегося ниц Порфирия Ивановича.

– А этого, сумеска неприкаянного… – купец с презрением оглядел исподлобья стряпчего и проговорил, выделяя каждое слово. – Плетьми бить за хамство к чаду своему даровитому!

И смягчился:

– Но так, чтоб ходить мог вечор.

Андрюшку искали всем домом тот день и назавтра, но тщетно – парнишка сгинул, даже духу не осталось. Арманов начинал впадать в благородный гнев и пороть челядь налево и направо, но тут парнишку доставили полицаи на службе купца.

Андрюша стоял, опустив голову, а по его лицу, с прилизанных тёплым летним дождем волос, текли струи воды. Он молчал.

Полицай многозначительно намекнул Арманову, вышедшему в горницу:

– Ох и бес его попутал… Нашли под самим Можайском, загибался совсем. Трудна служба наша, сударь и благодатель наш!

Получил царскую ассигнацию и исчез, попятившись задом в двери.

Арманов стоял перед Андрюшей и смотрел на него.

– Отвечай, недоросль, вран крылатый – ты ли намалевал сие искусство пред моим оконцем? – сверху вниз спросил Арманов. Андрюша, выглядевший мышкой на фоне медведя-купца, немало убоявшись дать ответ, покивал.

Арманов постоял, постоял, задумчиво скребя бороду, а потом незлобно и вроде даже с теплотой пробурчал:

– Возьмите его, подстригите, помойте, накормите. Одежду дайте, что ли. Потом ко мне.

Так на службе у купца появился живописец – маленький, скромный, тринадцати лет от роду отрок Андрей.

Отцу строго было наказано к сыну и пальцем не прикасаться, самому живописцу – продолжать посещать гимназию, не малевать ни в каком другом доме али собрании, посещать курсы госпожи Болотиной по живописи, куда записал его Арманов. И самое главное – ублажать взор фамилии купеческой приятными эскизами да натюрмортами.

Наевшись буженины до отвала, накормив всех домочадцев французскими круассанами, измозолив слух заезжими скрипачами и пиитами, Арманов почувствовал наступление момента, когда его начинало сташнивать духовным и благонравным. Сытый желудок и благородная истома так и предрасполагали к меценатству, философским беседам и другому услаждению внутреннего естества.

Не давала купцу покоя слава достославной фамилии Медичи да Третьякова Павла Михайловича, коего государь назвал почетным московским гражданином за дары его картинные.

И кто ж мог подумать, что на дворе его собственном зарыт в свином хлеву настоящий яхонт. А уж он навидался этих писак, стоящих перед его вратами. Они – грязь. Но этот…

Если Арманов стоял перед образом собственной дочери, кою он лицезрит каждый божий день, и не мог отвести восхищённого взгляда, то весь свет в завидках соберётся увидеть сие зрелище.

И надо же так подгадать, что самая крепкая цепь, что удержит златошёрстного пса у кормушки – это того же пшеничного золота коса, коса его собственной дочери! Конечно, никакой речи о их совокупных прогулках под луной не идет… Не для грязного батрака, у коего волосы из носу торчат, он растил свою былиночку, и не в руки Порфиркиного отродья уйдет приданое – кружево и парча из Парижу, слоновый бивень из далекой Ост-Индии.

Но нельзя сразу отбирать эту бредовую мечту у отрока – уйдёт по малодушию или с обиды, али порежет себя по недомыслию. Надобно бы посулить балясы с Катюшей да каравай медовый – а там пусть картины пишет да во славу благодетеля великого и мецената Арманова Петра Алексеича. У него же, у сына Порфиркина, голова с короб, а ума с орех.

Но подойдет ближе к ней – собак спущу. И Катерину предупредить надо, чтобы гляделки протирать о себя позволяла, а заскорузлыми руками мацать – ни-ни. Ну да Катя девочка умная, в гимназиях учёная, она знает, кто ей пара.

И Арманов вальяжно пошагал в кабинет, восстанавливая и дополняя воображаемым княжеским происхождением схему своего фамильного древа, кое настойчиво требовало быть изображённым этим маленьким докой малярной кисти.