Андрей Дорофеев - Игра больше, чем жизнь. Рассказы

Катюша возлежала на мягкой, покрытой пурпурной бархатной тканиной софе. Богато вышитое золотыми полосками красное платье вольными складками ниспадало с её ножек. Тугой пояс с кисеёй безжалостно стягивал её, и так осиную, детскую талию, а голову, увенчанную неизменной толстой косой, украшала диадема с самоцветами от Фаберже. В руке девочка расслабленно держала красное наливное яблоко.

Андрюша, переминаясь с ноги на ногу, стоял возле приготовленного ему мольберта. Здесь было всё, что ему нужно – вода для промывания кистей, множество кистей конского волоса, палитры с красками, графиты.

Он уже минуту стоял, смотрел на свою фею, и не знал, куда в смущении деть руки. Он не знал, что делать. От маленькой даровитости ожидалось, что кисть взлетит и отобразит духом таланта точёный абрис лица, но… Рука была как чужая.

Андрюша собрался и как тогда, на катке, произнёс, запинаясь:

– Здравствуй! Помнишь, мы на катке встречались.

– Здравствуй… – тоже несколько замешавшись ответила Катюша, подумала и со смущённой улыбкой спросила:

– А можно мне встать?

Андрюша оторопел – кто он такой, чтобы богиня спрашивала его о снисхождении? А сам почему-то серьёзным шёпотом ответил, приложив ребро ладони к губам:

– Не знаю…

И вдруг оба тихонько засмеялись, приложив ладошки ко ртам.

Катюша птичкой соскочила с софы и откусила яблоко.

– Конечно, помню! Ты тогда на лёд свалился!

– Ну да! – Андрюша легко согласился, внутри уже не гнездилась липовая мужественность, – Свалился!

– Хочешь яблоко откусить? Когда ты будешь меня с ним рисовать, откусанное место можно будет спрятать в ладони.

Андрюша вежливо отказался, но душа его ликовала – Катюша говорила с ним, как с равным! Как будто он и не холоп барский вовсе.

– А можешь ли ты для картины распустить волосы, чтобы они потоком горным бежали, водопадом сверкающим лились из-под короны твоей?

Катюша снова улыбнулась:

– Нет уж! Маменька сказала – когда будешь большой барышней и встретишь своего избранника – тогда покажи ему всю свою красу русскую, а до того – скромна будь и сдержанна!

Но сразу же посерьёзнела.

– Ты не знаешь. Папенька посадил тебя работать со мной, потому что считает, что ты в меня влюбился и останешься работать на него, пока я буду привлекать тебя. Если ты перестанешь писать ему картины, он запретит тебе меня видеть.

Кисть чуть не выпала из руки Андрюши. Он смотрел на фею, а язык словно одеревенел – стал сухим и неповоротливым.

– А ты правда… – Катюша приопустила голову, – влюбился в меня?

И тут Андрюша совсем не по-героически заревел – слёзы так и брызнули из глаз. Сорвался с места, вылетел в дверь, чуть не опрокинув ошалевшую няню в переднике, и исчез.

Катюша, чуя свою вину, кинулась следом. Где же он? Она обеспокоенно пробежала по помещениям дома. В пристройке для прислуги его не было, в кухне не было, в кабинет отца и сама побоялась бы заходить. Она уже было устало села на пуф и приготовилась плакать, но подошедшая няня тихо и многозначительно ткнула пальцем на дворницкий чулан недалече от парадного входа.

Катюша приоткрыла дверь и вошла в полутёмное помещение, где по углам валялись ржавые вилы и пылилась жестяная утварь на полках. Андрюша лежал лицом вниз на куче льняной дратвы и тихо вздрагивал.

Катя подошла и, тихонько подобрав подол, присела на корточках рядом. Протянула руку, ничего не говоря, но отдернула.

Над её головкою, всё ещё в сверкающей диадеме, висела с обоих сторон черная, угрожающая масса. Справа – мысли о наставлениях отца, грозящего пальцем и упреждающего о грехе панибратского отношения к холопам. Слева же – она сама, спрашивающая мальчика о самом сокровенном и ранимом в его жизни, оскорбившая его тайное чувство.

Катюша встряхнула головой и, всё же протянув руку, погладила Андрюшу по голове, проговорила тихо:

– Извини меня, пожалуйста. Я глупая, я совсем не то сказала…

Не зная, какие слова ещё найти, она опять легонько погладила его кудри.

Андрюша повернулся. Он не плакал, но на лице были грязные дорожки, бегущие от глаз к уголкам рта.

– Ничего страшного, – сказал он спокойно, словно сам себе, – ничего страшного.

А потом встал, отряхнулся и глянул на Катюшу:

– Я буду всё равно рисовать тебя. Не потому что меня выгонят.

И улыбнулся:

– Я ведь всё равно не рыцарь, да? Я ведь даже саблю никогда не держал. У меня ведь нет коня. Есть только вот это. Разве смогу я стать героем?

В чулан из приоткрытой двери проникал колеблющимся потоком жёлтый лучик света, вмещавший в себя бешеную кутерьму пылинок, и Катюша увидала, что в руке Андрюша продолжает судорожно держать кисть.

Катюша не нашлась, что ответить, улыбнулась только заговорщицки и шёпотом сказала:

– Не знаю…

И снова тихий ангел улыбки пощекотал детские сердца своим трепещущим крылом.

Андрюша и Катя юркими мышками побежали вверх, где была мастерская, уповая на то, что папенька не заметил их недолгого отсутствия.

– Садись! – крикнул Андрюша со стучащим в нетерпении сердцем, пытавшимся словно опередить своего счастливого обладателя. Рука сама схватила палитру.

Катюша в пылу игры запрыгала, подбежала к софе, но не села как ранее, а задорно перевесилась через софу, закинула ноги на спинку и свесила голову вниз. Глаза её озорно блестели, розовые губки приоткрылись, испаряя свежее волнующее дыхание.

– Не двигайся! – выдохнул вдруг Андрюша, – Не двигайся! Христом Богом тебя молю! Я буду рисовать тебя так!

Катюша застыла, и первые беглые мазки, словно поцелуи, лёгким перышком легли на отбеленный холст.

Арманов, когда увидел сие "патлами вниз" произведение, сжал кулаки и приказал пороть "художника от слова худо" плетьми за напрасную трату киновари и охры.

Катюша, вцепившись в папенькины штаны, в рыданиях неутешных повисла на них и упрашивала папеньку "смилосердиться и простить окаянного по недоумению холопьему". Упрашивала, пока не обмочила шелковые отцовские штаны слезами и не выпросила прощенье. Маман стояла рядом и неодобрительно выговаривала – мол, не твоё дело беспокоиться об отцовской прислуге, но на этот раз Катюша и внимания на неё не обратила.

Раздражённый, Арманов проворчал готовить коляску – ехать в собрание на аукцион. Пнул жестяной обод колеса, сел на скрипнувшее сиденье, кинул злополучный холст в угол коляски, словно тряпицу, и ткнул ямщика – ехай, мол. Слова не сказал.

Обещал он на прошлой неделе в ломберном клубе, что чудо принесёт в собрание – изумительной красоты картину кровиночки своей. Обхвастался всем неумеренно, что на коште у него – второй Буонаротти. Лафита выпил с лишком, видать. А теперь приходится краснеть уже без благородного напитка.