Андрей Дорофеев - Игра больше, чем жизнь. Рассказы

Вошёл в собрание, там – как всегда накурено, хоть топор вешай. Подошел к распорядителю аукциона и попросил снять лот. Но аукционист и ухом не повел:

– Выкладывай, – говорит, – что есть, ставь рубль. А снять не позволю – регламент.

Арманов чуть не плюнул с досады. Завтра же – подумал – отродье сучье со двора вымету, пусть идёт писульки свои на заборах фабричных малюет. Завтра же!

Аукцион начался. Чайный сервиз на 77 персон выкупили за триста рублёв, белая шкура полярного медведя ушла за пятьдесят.

Служка вынес холст на пюпитр, что стоял у сцены, и отошёл.

Аукционист усмехнулся и объявил:

– Лот четыре-семьдесят. Картина девочки, масло. Художник (аукционист почесал моноклем нос и решил вдруг пожалеть Арманова)… незвестен, но возрасту ему тринадцать годов будет. Цена – рубль. Кто больше?

В зале послышалось несколько смешков.

Мимо портрета прошло двое ростовщиков в фраках с рыбьими хвостами и в моноклях – рыбьих глазах. Бросив один взгляд на портрет, они более не удостоили его вниманием.

Из зала вышел Турчанинов, смотритель городской галереи, наклонился к картине и покрутил у носа лорнет.

Отошёл, остановился вдруг в сомнении, оглянулся и подошёл снова. Посмотрел, вытер платком нос, убрал его и снова начал вглядываться в Катюшин образ.

Увидел несколько пропущенных мазков краски, просвечивающий холст, с уверенностью развернулся, отошёл на шаг… и снова остановился как вкопанный. Развернулся и снова впялился в картину.

– Рубль. Кто больше? – решил заученно напомнить ему аукционист, но тот только поднял руку и продолжил смотреть на картину. Потом поднял глаза и произнес:

– Сто рублёв.

Мнение бессменного вот уже тридцать лет смотрителя и дотошного знатока исскуств запалило фитиль.

– Двести!

– Двести пятьдесят!

– Пятьсот! – это сам Ананьев, глава городской Думы, приподнялся с места и выкинул руку.

Ананьеву решили не перечить, и несколько секунд в сизом дыме полутёмного зала стояла тишина. Все сидящие здесь тем или иным образом в бытии своём зависели от его кивка головы.

Аукционист скучным тоном начал выкрикивать счёт, прежде чем ударить молотком о кафедру, но откуда-то из-под боку прозвучал спокойно-уверенный голос Турчанинова:

– Шестьсот.

Ананьев аж вытянулся, чтобы посмотреть, кто его соперник, но, увидев маленького, сморщенного Турчанинова у пюпитра, усмехнулся и выкрикнул:

– Тысяча!

– Три тысячи, – негромко, но уверенно прозвучал без задержки голос Турчанинова.

Ананьева передёрнуло, и на мгновенье ухмылка на его круглом потном лице сменилась оскалом.

– Эй, Турчанинов! – издевательски всплеснул руками Ананьев и стал неуклюже выбираться на сцену. – Турчанинов, ну откуда у тебя три тысячи рублёв? Божится и крестится, да врёт. Зачем честным людям голову морочишь?

– У меня и ста нет, Ваше Превосходительство, – вежливо, но с дерзким вызовом ответил Турчанинов, – а у батюшки царя и поболе трех тысяч буде. Потому как пойдет это произведение в галерею, что Третьяков Павел Михайлович отдал короне Российской в дар.

Тут у Ананьева и руки опустились – с царем он спорить не станет. Но раздраженно буркнул, возвращаясь на свой стул:

– Сдается мне, не так уж и неизвестен автор этот…

И тут наконец встал со своего сидалища Арманов, последнюю минуту потрясённый до глубины души и не смевший и вымолвить слова.

– Автор этот, – торжественно и пафосно заявил он, – не кто иной, как холоп мой, дитя таланта, Андрюшка. С младых лет рос в моём доме…

Тут аукционист остановил его, веско сказал слово "регламент", и аукцион продолжился.

После аукциона к Арманову подошёл Турчанинов, сухо представился и серьёзно посмотрел в глаза.

– Не стану отрицать – если любо государю будет сие творение, будет он желать видеть юное дарование при своём дворе.

Арманов притворно закручинился, чуть слезу не пустил, но в глазах еле видимо мелькнул лукавый огонек довольства.

– Что же… Воле государевой не стану противиться. Ведь не крепостной режим на дворе нонче – просвещённый девятнадцатый век идёт к концу. Да вот только… Что если не захочет отрок пойти на службу царскую? – и Арманов пытливо заглянул в узкие глаза Турчанинова.

– Как Вы, сударь, правильно заметили, не крепостной режим на дворе, – только и ответил Турчанинов, коротко и резко поклонился, развернулся и пошёл, но вдруг повернул голову и сказал Арманову с удивлением, словно не веря своим словам:

– А вы видели – картина-то живая! Ей-Богу, живая…

И вышел вон.

Арманов же ехал обратно в совершенно ином настроении. Широкая улыбка цвела на лице, губы шевелились, эмоции сменяли одна другую, кулаки сжимались, словно купец что-то аргументировал невидимому оппоненту.

В кармане сюртука лежало государево долговое обязательство на три тысячи рублей.

Теперь Андрюша жил с отцом, который и пальцем его не смел тронуть, в маленькой светёлке, в левом крыле дома. Здесь с утра в окно заглядывало солнце, верхние ветви берёзок, что росли на заднем дворе, ласково стучали в резные ставни, предлагая выйти и насладиться росистой прохладой.

Порфирий Иванович, что теперь работал так же, стряпчим, встал, потянулся, и пошел, кряхтя, сразу к столу, где стоял заляпанный штоф с мутноватой жидкостью. Крякнул, налил полрюмки и вкинул одним махом в глотку. Поглядел на сына добрыми масляными глазами, откашлялся и прохрипел:

– Вот вырастил я сынка, вот услада сердцу отцовскому! От горшка три вершка, а уже родителя седого накормляет и обиходит!

Андрюша даже не улыбнулся. Встал с постели, не посмотрев на отца, одел на исподнее новую, выданную хозяйственником красно-зелёную ливрею, натянул вощёные сапоги, пятерней причесал волосы, и, ни куска не проглотив, вышел вон. Присутствие пьяного уже с утра отца отбивало всякий аппетит.

Путь из светлицы до мастерской, лежащей в другом крыле усадьбы, проходил через тридцать аршин коридоров и обширную прихожую, что была обнята гибкими лестницами по её бокам. И на всём пути – картины. Вот – натюрморт с арбузом, который сразу после написания Арманов приказал нести себе, не дав попробовать ни крошки.

А вот, справа, – картина Катюшиной маман, полной женщины в пышном капустном ворохе нарядов, которые по её требованию надо было вырисовать в мельчайших деталях. Стареющая потная женщина все три часа, пока требовалось её присутствие, постоянно дёргалась, нарочито обмахивалась веером, отдувалась и бранила Андрюшу за долгое копание с первой же минуты позирования.

Вот – при входе в прихожую – висит его последняя работа, дом Армановых на утренней заре. Приходилось Андрюше неделю вставать в четыре часа утром, чтобы запечатлеть тот неуловимый момент, когда розовое солнце освещает усадьбу как бы снизу, придавая зданию торжественно-призрачный вид.