Николай Железняк - Одинокие следы на заснеженном поле

Старик, не сходя с места, не спеша мысленно прошелся по комнате.

Останавливаясь у предметов обстановки, трогал их, проводил пальцами по полировке невысокого серванта, мысленно же поправил стоявшую на нем большую фотографию отца, увеличенную со старого, поцарапанного и изломанного снимка, где отец с приглаженными черными усами, в военной форме, уже не молодой, но моложавый, сидел нога на ногу, в руке, зацепившейся за колено, между пальцами – незажженная папироса. А на этом, подретушированном, портрете – только суровое лицо и задумчивый взгляд, направленный куда-то далеко, чуть влево и вверх.

В первой половине двадцатого века отец участвовал почти во всех войнах. И это – перед какой-то. Под рамку из плотного картона втиснуто его же фото – в пиджаке в мелкую полоску, маленькое, с уголком: для печати неведомой организации, на документы, – может, паспорта меняли в очередной раз, – пожилой, узкие глубокие залысины, как у самого старика теперь, только усы остались прежними.

Все говорили, что он стал с возрастом похож на отца, лишь отсутствие усов не позволяло отмечать полное сходство.

Медленно проведя по глубоким поперечным морщинам подушечками пальцев, старик отер испарину со лба, потянулся было к трубке телефонного аппарата. Но передумал. На углу стола по диагонали лежала картонная, складывающаяся шахматная доска с регулярной мозаикой бордовых и бледно-желтых клеток, полускрытых расставленными на них в хаосе клинча деревянными фигурами в середине разыгрывавшейся партии. Он задумался над создавшимся положением. Его сторона – белые. Хотелось бы, чтобы выигрывали, как начинали. Но ход был не его.

Вздохнув, он ткнул пальцем горку таблеток и капсул на дне маленькой фаянсовой пиалы, посмотрел на настенные часы. Выписанные врачами лекарства занимали изрядную часть стола. Разные коробочки, пузырьки, упаковки: безумное количество псевдолатинских названий.

Для укрепления отсутствующего здоровья… Для снятия симптомов… Усиливает…

Тут же прибор для измерения давления, рецепты и тоненькие бумажки с аннотациями препаратов: стопка разрушилась под собственной тяжестью. Он взял один из листочков, но отложил. Мелкий шрифт.

Не стал брать и раскрытую, лежащую обложкой вверх, напоминающую дидактический материал книгу американского автора – отправленную в отставку на нечаянно врезавшейся в память фразе: «…проявления включают внезапную беспричинную слабость; нарушение координации движений или потерю чувствительности руки, ноги или половины лица, обычно с одной стороны туловища; внезапное кратковременное потемнение в глазах или снижение зрения, также чаще на один глаз; временную утрату способности говорить…»

Собственно, добавить есть еще что: он даже список, изначально из одиннадцати пунктов, а затем несколько раз пополняемый, составил. Главное, сна нет, апатия, усталость, озноб, судороги…

Подойдя к книжному шкафу, старик извлек из тесного кожаного ряда лиловый том Чехова, грузно опустился в кресло, предварительно зацепив с сиденья очки в толстой пластиковой прозрачно-дымчатой оправе, но читать начал, не надевая их, а держа раскрытую книгу на вытянутых руках, утвердив локти на подлокотниках. Очки пристроил рядом с собой на округлый валик дивана. Нужно тренировать зрение, он заново учился читать. После инсульта и в связи с приемом – от проявлений так называемого паркинсонизма – нескольких лекарственных средств с множеством побочных действий зрение ослабло. Окружающее множилось и расплывалось в глазах, и добродушный здоровяк доктор из районной поликлиники рекомендовал, что казалось естественным и несложным в его тридцатилетнем возрасте, бороться за речь, чтобы не остаться в изоляции. Постоянные упражнения.

Набежавшее по воле веселящегося весеннего ветра облако смутило солнце, рассеяв и смягчив незрелые утренние лучи.

Он включил торшер, подвел раскрытые листы под раструб света, строки букв наплывами прояснялись, так что их можно было разбирать в ореоле дрожащих, застилающих друг друга, хаотичным броуновским движением ползающих букашек.

Начал читать знакомый с юности смешной рассказ. Так легче разбирать напечатанное.

Внезапно ему почудился какой-то посторонний звук. Он прислушался, что выразилось только в том, что он отвел взор от строчек, затем все же встал, сделал несколько шагов и заглянул в затемненный коридор. Все его движения были замедленны, однако их нельзя назвать размеренными: дополнительные усилия тратились на четкость исполнения, скорее даже излишнюю, что придавало им некую механистичность. Он уже собрался проделать обратный путь, продолжить занятия, но посмотрел на большую семейную фотографию в самодельной, окрашенной морилкой, деревянной окантовке на стене и приблизился к ней.

Он, жена, двое сыновей.

С недавних пор, а может, уже и давно достаточно – кто знает? – старик разговаривал сам с собой. Иногда вслух, чаще только шевелил скованными губами.

– Жили-были старик со старухой, да, Асенька? – промолвил старик и потянулся рукой к снимку. – И было у них два сына… Хотя не такие мы и старые тут, сколько нам… лет по сорок… Михаил как раз в институт поступил… Юре, значит, десять исполнилось… – Он поправил, осторожно подвинув негнущимся указательным пальцем вверх слегка перекосившуюся рамку, державшуюся на гвоздике. – Жалко, что врачи не разрешили нам третьего ребенка, ты так дочку хотела. Сыновья, говорила, разъедутся, уйдут от нас, а дочка останется. В дом приведет… А мы ведь с тобой оба уехали от родителей… Тоже ушли. Ну, я тебя увез…

Старик вернулся в кресло – снова проскрипели при каждом тяжелом шаге половицы, – взял книгу, включил в помощь глазам торшер, но чтения не возобновил, ощупал рукой область сердца, ощущая не поддающиеся приведению к некоему знаменателю перебои и дрожь.

– Давно я тебя не видел, Асенька, четвертый год уже скоро… Нет тебя… Плохо одному. Даже страшно… Тебе там как?.. Я все-таки и не один совсем, вот вы со мной. Родные все…

Он осмотрел калейдоскоп пятен вокруг. Знал каждый снимок. Отсюда он не различал лиц, но из памяти они не стерлись.

– Видишь, как я устроил?.. И все равно, как я без тебя – умом и не понять. Все ведь на тебе держалось…

Вот и тогда они так же разместились… А как еще сказать?..

И старик на время прикрыл тяжелые веки…

Когда Павел Иосифович после некоторой задумчивости приподнял голову, комната неожиданно заново осветилась: в разрыве свинцово-темных осенних облаков, верхние клубы которых окрасились в плотно-серый цвет дыма садового костра, лишенного доступа воздуха наброшенными охапкой увядшими листьями, показалось багровое светило, окрашивая алым истончающуюся узкую горизонтальную оборку многослойных туч.