Николай Железняк - Одинокие следы на заснеженном поле

«Давно нам было пора и что-то получать, а не только отдавать. Ни в чем старались не отказывать… Дедов любимчик».

Видимо, их разговор никогда не прекращался, ни к чему, правда, не приводя.

«Поздно… получать», – вымолвила Агнесса Викторовна.

«Я о внуках, о них думаю», – добавил Павел Иосифович, наконец посмотрев на жену.

«Надо тебе женщину какую-нибудь найти, нанять, чтоб помогала тебе», – перевела она разговор.

«Да, папа, – поддержал Юрий, – временно, пока мамы не будет… Им только не плати, слышишь! Если ты будешь Инне деньги платить, я… Может, хоть теперь ты поймешь!..»

«Полине можно предложить», – продолжала свою мысль Агнесса Викторовна, упреждая сына.

«Ну при чем тут Полина?! – вскинулся Павел Иосифович. – Что ты сразу?.. Не знаю я ее совсем. Здрасьте – до свиданья, и все…»

Опять коротко вспыхнув счастьем, Агнесса Викторовна залюбовалась на сына и лишь потом пояснила:

«Рядом живет она, папа знает. – И сразу, без перехода попросила, торопясь сказать, как если бы кто-то собирался ее прервать и не дать произнести, давно в одиночестве выстраданное, но до поры до времени таимое, заветное: – Юра, я хочу, чтобы меня похоронили здесь, рядом с мамой. Ты сделаешь это для меня? Тебе придется перевезти меня, – в глазах у нее собрались слезы, она думала о нем, – столько хлопот…»

«Мама…» – выдохнул Юрий и быстро подошел к матери.

«А мне все равно, можете хоть сжечь меня!.. – Павел Иосифович заплакал, рывками дергая, пытаясь сдержаться, острым подбородком, к краям которого сходились две глубокие морщины, прорезавшие впалые щеки. – Раз я никому не нужен…»

«Папа…»

Сделав несколько шагов к отцу, Юрий так и остановился между родителями в растерянности, не предполагая, что все так закончится.

«Да что вы?.. Ну перестаньте… Что же вы…» – повторял он.

Как себя вести, Юрий не знал, душа его металась, – так обычно мечется тот, кто желает, но не может уладить сложные, как принято говорить, взаимоотношения, принимая близко к сердцу происходящее и не умея унять тоску от невозможности помочь, примирить разлад и примириться с несовершенством мира.

«Да, я всегда любила маму и Юру!» – с оттенком металла в голосе сказала Агнесса Викторовна, впервые делая такое признание и не боясь его высказать.

«Как мы не вовремя оба с тобой заболели, Асенька…»

Павел Иосифович привычно примирительно взглянул на жену, встал и двинулся своей семенящей, с наклоном туловища на правый бок, походкой к ней.

«Это ты превратил меня в старуху!» – остановил его резкий, вырвавшийся с присвистом из глубины груди, выкрик…

Или взгляд потемневших, глубоко запавших глаз.

Постаревшее ее лицо опало от усталости, но черты выражали стремление вверх: начинаясь от давно безнадежно опущенных уголков бледных губ – основания треугольника, – глубокие складки, приходя к ноздрям, продолжались абрисом носа и взлетали двумя параллельными резкими морщинами в межбровье, – так что даже поникшие по бокам, но выглядевшие крыльями брови, прибавляя грусти, тем не менее утверждали эту неожиданно цельную попытку оторваться от действительности.

Направленный в вязкое пространство впереди себя пронзительный взгляд матери смягчился, когда она увидела его: Юрий перегнулся через спинку переднего сиденья оглянуться назад: мать со сцепленными на коленях пальцами крупных, увеличившихся с возрастом кистей рук с шишковатыми суставами сидела одна, подавшись плечами вперед и слегка опустив голову в толстом сером платке из ворсистой шерсти.

Грузный водитель такси, поскрипывая при малейшем движении курткой из грубой, толстой свиной кожи, местами потертой до полного отсутствия черной краски, излучая красной полнокровной физиономией волны сдерживаемого недовольства, хмуро молчал, исподлобья вперившись в ненавистный багажник впередистоящего автомобиля, также бесполезно извергавшего в выстуженный, съежившийся от нахлынувшего холода воздух струю сизо-белых выхлопных газов.

Говорить при нем не хотелось. Затор не двигался уже около десяти минут, в течение которых в салоне не было произнесено ни слова, в немалой степени из-за красноречивого молчания таксиста, словно винившего в произошедшем пассажиров. Возможно, таким образом он превентивно, на всякий случай, снимал с себя ответственность за неверно выбранный маршрут. Односторонняя, зажатая высоким поребриком с обеих сторон, единственная для них проезжая полоса дороги, насколько можно было обозреть ее, укуталась лентой замерших машин. Встречные же свободно передвигались, и как всегда в подобных случаях, разреженно, в очень малых количествах – как назло.

Вечерело, сумерки пали на город. Включились, померцав для раскачки лиловым свечением, уличные фонари на приземистых, стародавних и смотрящихся тонкими невысоких металлических столбах с изогнутыми долу завитком изголовьями, где при порывах ветра покачивались колбы ламп вместе с широкополыми шляпками. Сейчас, однако, стихло, все замерло.

Электрический свет еще казался бессмысленной выдумкой: остатки уходящего света солнечного, разлитого сквозь серые облака откуда-то из-за горизонта, успешно боролись с искусственным собратом с его нешироким, приближенным охватом окружающей среды, замкнутым в пределах рассеянной области вокруг плафонов.

Водитель закурил, зажав сигарету между средним и безымянным пальцами и очень глубоко пряча в огромной пригоршне (видимо, привык курить на сильном ветру), и только затем выбрался наружу. Для рычага схватившись свободной короткопалой пятерней за крышу, покачнул кузов, принявший на время сопоставимый со своим вес тела, и, вторично, избавив от него.

Увидев, что шофер даже не попытался выяснить причину задержки, а просто привалился необъятным боком к округлому обводу автомобиля и пыхал клубами голубоватого дымка, Юрий еще раз взглянул на мать, словно предупреждая об отсутствии, и тоже выбрался на волю, осмотреться.

Они ехали на железнодорожный вокзал. Отправляться поездом пришлось из-за матери, она ни в какую не хотела лететь. Юрий же, напротив, всегда торопясь, прилетал и улетал самолетом и здесь, в этой части города, не бывал очень давно. На их, его, родной улице.

Сложно было не назвать ее бульваром, – хотя, как гласила продолговатая, с отбитым краем, эмалированная темно-синяя табличка с белыми буквами, это была именно улица Вяземского, – ведь посредине нее пролегала аллея с теряющими листья, почти облетевшими кленами и чахлыми кустиками неровного кустарника. Но аллея была стеснена меж проезжими колеями, и люди под сенью высоких дерев не прогуливались: дорожки отсутствовали.

Выплывший из небытия за поворотом, повисший усиком на проводе, как на липкой нити гигантского паука, жукообразный неуклюжий светляк пронес в себе желтоватое облако с темными пятнами трудноразличимых пассажиров за мутными стеклами, раздался предупредительный звонок, усиленный велосипедным из очень далекого прошлого, – и, покачиваясь, трамвай с черной цифрой «12» в темном квадратном окошке на затылке над панорамной задней площадкой удалился, грязно-красным сварным корпусом разорвав окончательно образ тихого, существовавшего только в воображении бульвара.