Ирина Ринц - Книга о прошлом

– Стихи – это хорошо, – с трудом фокусируя мутный взгляд, уставился на Радзинского щуплый, растрёпанный парень, сидевший сбоку от стола – он, похоже, набрался больше всех. Покачиваясь, доходяга распрямился, и вдруг начал декламировать с такой страстью, с таким вдохновением, что у присутствующих мурашки дружно протопотали по спине:

Судя по всему, именно великой силы искусства не хватало присутствующим для тотального катарсиса. По окончании декламации сначала воцарилась гробовая тишина, так что можно было решить, что все разом вдруг протрезвели. Но тут, очнувшись, пытливые молодые люди заговорили одновременно. Дружно налили, дружно выпили. Принялись обниматься, утирая пьяные слёзы, в чём-то клясться друг другу и самим себе…

– Пора нам, Олежек, – тихо заметил товарищу Радзинский и незаметно подпихнул друга к двери.

Так они и ушли – элегантно, по-английски.

И снова бодрящая свежесть прозрачной мартовской ночи. И похрустывание льда под каблуками. И сигарета – какая-то слишком горькая на вкус в этот раз. И тошно также, как и вчера. А, может быть, ещё противнее.

– А какой способ самоубийства самый простой? – отрешённо интересуется Радзинский, рассеянно наблюдая, как растворяется в ночном воздухе сизый табачный дым.

– Живи, живи себе, и рано или поздно помрёшь – вот самый простой способ самоубийства, – неохотно откликается Покровский, старательно борясь с тошнотой.

Радзинский пристально глядит на своего всегда подтянутого, дисциплинированного приятеля, который даже сейчас аккуратно застёгнут на все пуговицы, и шагает ровно, и выражается корректно – полное впечатление, что и в мыслях у него такой же порядок. Это производит впечатление. Заставляет прислушаться.

– А яду у тебя нет? – Почему-то хочется плакать и Радзинский торопливо затягивается сигаретой, чтобы скрыть свою постыдную слабость.

– Яду мы с тобой только что приняли в достаточном количестве. Или тебе мало? – недовольно морщится Покровский.

– Олежек, для чего мы живём? Ты знаешь? – отрывисто спрашивает Радзинский и невольно ускоряет шаг, чтобы хоть таким образом приглушить странное возбуждение, растущее в груди и сдавливающее сердце. – Эти твои знакомые – они знают?… Почему мне так хочется сдохнуть?!…

– Потому что ты надрался, как последняя скотина, и теперь сам себе противен, – бесстрастно отвечает друг детства. – Впрочем, я не лучше… – покаянно вздыхает он.

Радзинский останавливается и швыряет окурок на лёд, придавливая его носком ботинка. Поворачивается к другу лицом.

– А я могу сделать так, что ты мигом протрезвеешь. – Он разминает кисти рук и поддёргивает рукава, как будто собирается показать фокус. – Веришь? Я знаю, что если уберу вот это сиреневое мерцание вокруг твоей головы, – он широко поводит рукой, – хмель из твоих мозгов разом улетучится. Я псих?

– Нет, ты феномен, – успокаивающе похлопывает его по руке Покровский и снова страдальчески морщится от подступающей дурноты. – И я буду очень тебе благодарен, каким бы загадочным способом ты не избавил мой организм от симптомов алкогольного отравления. – Он выжидательно смотрит на Радзинского. Тот сосредоточенно проводит рукой над его макушкой и с интересом наблюдает, как ошарашенный друг недоверчиво трясёт головой, трезвея. И непостижимым образом трезвеет сам.

Они молчат. Радзинский мрачнеет и прикуривает новую сигарету. Покровский, не находя слов от переполняющих его эмоций, сконфуженно тычет его кулаком в плечо:

– А, может, ты просто волшебник? И мы не там ищем?

– А где надо? – Радзинский поднимает воротник, ощущая озноб и слабость, как от внезапно приключившейся простуды. Кроме всяких шуток у него начинает болеть голова и першит в горле.

– Ну, как в сказках бывает? – радостно смеётся Олег. – Тебя найдут. Например, старичок какой-нибудь попросит через дорогу перевести, а потом обернётся могучим колдуном, который научит тебя управлять стихиями!.. Представляешь, – добавляет Олег удивлённо, чутко прислушиваясь к чему-то внутри себя. – А у меня, кажется, простуда прошла после твоих манипуляций…

Радзинский озадаченно смотрит на него несколько секунд, а потом начинает дико хохотать.

– Я не волшебник. Я только учусь… – всхлипывает он в промежутках между приступами истерического смеха. Горло саднит всё сильнее, уже больно глотать и – самое противное – свербит в носу. – Пойдём. – Он хлопает Покровского по спине своей могучей рукой так, что тот едва не клюёт носом асфальт. Затягивается сигаретой и одновременно мычит от смеха. – А, может, психиатру этому сдаться – для опытов? Человек диссертацию напишет – хоть кому-то от моей «патологии» польза! Он, по крайней мере, более вменяемый, чем тот тип, который с помощью звуковых вибраций нам чакры открывал! Слушай! – Радзинский заходится в новом приступе смеха. – А вдруг я уже «просветлённый»? Другие стараются, через одну ноздрю дышат, чтобы что-то там обрести, а у меня уже всё есть! Так это меня должны искать! Ну! Взять тебя в ученики?

Стенать и всхлипывать от смеха они продолжают уже вместе, и так – дружески пихая друг друга локтями – идут домой.

Во дворе перед тем, как разойтись по подъездам, Радзинский устало произносит:

– Ладно, Олежек. Я думаю, хватит нам уже дурью маяться. По тридцатнику скоро обоим стукнет. Ты как хочешь, а я больше по таким компаниям не ходок.

– И правильно, – сосредоточенно кивает Покровский, но в глазах его сомнение, и неуспокоенность, и жажда. Радзинский пристально всматривается в его простое, честное лицо и хмуро качает головой. Они прощаются и оба знают, что, как только на их горизонте нарисуется новая компания «ищущих», «знающих» или «просветлённых», любопытство перевесит все мудрые соображения, и они непременно потащатся туда снова. Как два доверчивых дурака.

– Ну, как – ты понял что-нибудь? – Покровский с интересом утыкается в «слепой» машинописный текст.

– П-ф-ф, – словно сдувается Радзинский и трёт ладонями лицо, крепко прижимает их к векам, таращит осоловевшие глаза. – Я уже пробовал. «Медитировать».

– Да? – удивлённо вскидывается Олег. – Ты не рассказывал.

Радзинский усмехается про себя – он много чего не рассказывал. Например, что прошлым летом в Баку, куда ездил на конференцию, познакомился с человеком, который назвал себя суфием. Общение с ним остро напоминало Радзинскому засасывание в аэродинамическую трубу – и страшно, и сопротивление не поможет. Он провёл у бакинского знакомого в Гяндже две недели, и за это время всё в мозгах его сдвинулось настолько, что о возвращении в прежнее сонно-дремотное состояние сознания не могло быть и речи. Рафик дал координаты одного человека в Подмосковье, который занимался тем же, что и он. Наведавшись по указанному адресу, Радзинский почувствовал, что влип ещё больше – Эльгиз заворожил его настолько, что первые полгода знакомства он каждые выходные мотался в посёлок, где тот живёт, и, открыв рот, ловил всякое его слово, и ходил за ним, как привязанный. Но перед Новым годом Эльгиз поставил условие: Радзинский всё бросает и перебирается в его избушку – только тогда он станет полноценно его учить. И всё оборвалось – Радзинскому словно кто-то сказал «не надо» и он не смог через это своё внутреннее отторжение переступить. Всё происходило, конечно, в страшном секрете. Пришлось пообещать, что ни одна живая душа об этих контактах не узнает. А Радзинский слово держал, потому и не обмолвился лучшему другу о своём приключении.