Елена Иваницкая - Делай, что хочешь

Помолчали. Я несомненно имел успех.

– Вы так интересно рассказывали, – вступила Герти. – Давайте обсудим. Если этот свет теплоты-красоты есть в каждой без исключения женщине, то он был и в той красавице. Почему же она только ослепляла и причиняла боль? Разве красота Марты причиняет боль?

Я засомневался, сказать или не сказать, что безусловно причиняет. Но меня выручила Юджина.

– Если в каждой без исключения, то почему художники рисовали только молодых красивых женщин? Было бы выразительнее и понятнее, если бы ученик изобразил свою мать… или бабушку… – она замялась. – Мы же не видели маму совсем молодой… Но какая красавица она стала с годами…

Поворот на дороге разговора позволял спросить: «Отчего умерла ваша мать?» Мне чудилась в этом какая-то тайна или трагедия. И видно недаром. Но за произнесенными словами я слышал другие: не спрашивай.

– …вы недорассказали. – Юджина иначе распорядилась течением разговора, задав тот вопрос, которого я поджидал. – Чьей же картине присудили победу?

– Сначала присудите сами, – мигом предложил я, – а секрет я открою потом.

Мне хотелось знать, что скажет Марта.

Намеренно или случайно, сестры высказались по старшинству и соблюдая стиль легенды.

– Раз задание требовало изобразить красоту, повергающую перед собой мир, то на площади повесили картину учителя, – вынесла приговор Юджина.

– Учитель и ученик изобразили два разных и равноправных обличья красоты. На площади повесили обе картины, – решила Марта. – Но у красоты не два обличья, а гораздо больше, поэтому со временем на площади висело множество картин.

– Победа досталась картине ученика, потому что она радовала. А картину учителя, причинявшую боль, скрыли в тайнике, – придумала Гертруда. – Но кто хотел ее увидеть, тот мог проникнуть в тайник. А как в легенде?

– В легенде не так интересно, как у вас, – польстил я. – Победу присудили ученику, а что стало с картиной учителя, непонятно.

– Еще вот что непонятно, – заметила Юджина, а я заметил, что общее мнение всех трех сестер, как правило, высказывает она. – Почему люди на площади, когда смотрели на красавицу с морского берега, думали, что у них серая жизнь? Как это понять? Что, глядя на красоту, всякую жизнь чувствуешь серой? Но ведь это не так. Или они действительно жили серо, тоскливо, но не понимали этого, пока не увидели красоту?

– Думаю, и то, и другое.

– Нет, как же… – сказала Юджина, помолчала и вновь удивила меня вопросом: – Разве бывает серая жизнь?

Я бы с удовольствием продвинул воплощение замысла, печально намекнув, что моя собственная жизнь кажется мне беспросветно серой, что ненавижу ложь, что устал от правды… Но насквозь видел, что ни частички сострадания такие ламентации не вызовут.

– А как бы вы определили, какая бывает? Яркая?

– Страшная, опасная… – перечисляя, начала Юджина, но на том и остановилась. Помолчали.

– Вы учились в университете? – впервые задала вопрос Марта. Эту тему мне не хотелось обсуждать. Андрес был прав: сейчас сестры начнут допытываться до цели моего приезда на границу. Коротко ответив, что окончил юридический факультет, я интонацией поставил точку. И тут же переменил разговор, с улыбкой напомнив, что видел у них гитару:

– Пожалуйста, спойте. Ведь вы поете?

– Поём, – ответила Юджина. – У нас многие поют, это даже принято. Такое у нас на границе увлечение.

Я подумал, что у них есть психологически уязвимое место: если им задан вопрос, они отвечают. Именно о том, о чем спрошено. Герти принесла и быстро настроила гитару. Увы, с пошлым бантом на грифе. Сестры перекинулись несколькими словами, и Юджина объявила решение:

– Мы вам балладу споем. Ее у нас любят и часто поют, но она не местная. Еще лет пять назад первую строчку пели «Рыцарь Дитмар на юге был», а теперь начало само собой переделалось – «Юноша знатный на севере был».

Незнакомый язык, даже не вслушиваясь, называют гортанным, непривычную мелодию – странной и дикой. Попадая в эту колею, я именно так назвал про себя их песню. Его стихи не повторялись, а складывались в отдельный сюжет, и получалось, что поются две песни сразу. У Юджины голоса не было, а Марта и Гертруда не знали, наверное, что у них настоящий прекрасный голос, низкий и глубокий. Пели они в простонародной манере, с подвывом.

Похвалить исполнение и балладу я не успел: кот вспрыгнул прямо на стол и громко, отрывисто замяукал.

– Старый Медведь! Старый Медведь! – закричала Герти. – Папка приехал!

Сестры вскочили и побежали навстречу. Старик подъехал в тележке, запряженной крупным серым мулом. Дочери все сразу повисли у него на шее.

– Подъезжаю – поют. Далеко слышно, – сказал старик, пожимая мне руку.

Это значило: хорошо возвращаться домой и слышать, что дома радуются.

Герти убежала на кухню, Юджина вместе с отцом пошла распрягать тележку. Марта вернулась ко мне.

Я удивился, где же их мальчишка-работник и вслух спросил об этом, хотя глазами говорил другое.

– Где ж ему быть, дома давно, – ответила Марта на вопрос, не отвечая на взгляд. – Нас дождался и уехал. У него свой отличный мул, не хуже Серого. Отец придумал: накопишь, сказал, половину, вторая будет тебе премией. Он и постарался, накопил на самого лучшего.

Все опять собрались за столом. Старый Медведь, что и говорить, был картинный старик. В ярко-синей рубашке и белом платке на белых волосах смотрелся празднично.

– Вот что мы сделаем, – объявил он, – достанем сейчас одну из тех пыльных бутылок, и я тоже спою. Принимается предложение?

– Принимается! – поддержали сестры, и Герти принесла бутылку темного стекла.

Старик сосредоточенно откупорил ее, разлил черное вино и объявил, что пьем мое здоровье. Я поблагодарил, не зная, надо ли тут же провозглашать здоровье хозяина. Но он уже перебирал струны и вдруг заиграл смутно знакомое вступление. Я не сразу его узнал: никак не ожидал услышать, да и на гитаре звучало странно, непривычно. Старик запел великую «Липу». Хотя и безголосый, пел он хорошо. Есть такой феномен – хорошее пение без настоящего голоса. При всем своем снобизме я это признавал. «Давно забыт я дома, брожу в краю чужом…» Юджина иногда подпевала. Старик доиграл. Я почувствовал, что хвалить не надо. Он снова запел, и снова Шуберта – «Прощай, спокойно спи». Любимая мучительная мелодия покатилась своим зимним путем, ниспадая на октаву.