Мария Буркова - Легенда о героях Галактики. Спасти Императора. Космоопера нового тысячелетия

– Они сплетничали о вдове Яна Вэньли, планируя выдать её за одного нашего адмирала, так что дело на мази, и хорошо.

– Какой ужас, – с трудом выдавил Райнхард и затрясся от полновесного смеха. – Ты обещал, однако, гадости, где они?

– Изволь, – невозмутимо хмыкнул Оберштайн. – Теперь Аннерозе срочно хочет замуж сама. За меня, – последние слова он произнёс так, будто сообщал, что застрелится через час, не больше.

Но он не знал, что удивляться придётся ему самому, а не собеседнику. Райнхард чуть приподнял голову, не пытаясь высвободить её из захвата, но ровно настолько, чтоб было хорошо видно, что он лучезарно улыбается.

– И это ты смеешь считать плохим известием, что ли? – сказал он с пьянящей радостью в голосе совсем тихо. – Это же победа, да ещё такая, что нам и не снилась покуда! Я же сам хотел тебя умолять взять её в жёны, просто отложил из-за слепоты всё это. Кто из нас лучше разбирается в выгодах такого дела, а? Разве не ты, что после дела Кюммеля женить меня хотел неизвестно на ком? Чего молчишь?

– Мммм, – озадаченно и нарочито беззаботно отозвался Оберштайн. – Я удивлён, скажем кратко. Итак, мне следует передать кронпринцессе, что возражений нет, верно?

– Пожалуй, да, – рассудительно произнёс Райнхард, слегка насупившись. – Но тебя-то ещё не спросили, согласен ты или нет на это дело, не заметил? С моей точки зрения это как-то неправильно, право.

– В данном случае это пустая формальность, – сухо ответил министр. – Не стоит внимания.

– Эээ, – с горечью произнёс император, – вот мы и дошли-таки до гадостей. Я не хочу такой обязаловки, Оберштайн. И дам согласие на этот брак только в том случае, если ты сам его хочешь, а не соблюдаешь мои интересы.

– Ха, может, мне ещё её руки попросить согласно протоколу? – фыркнул Оберштайн как будто с удивлением, но замаскировать восторг ему этим удалось не полностью. – Или того круче, обидеть даму отказом?

– Хорошо, убедил, – с едва заметной грустью вздохнул Райнхард. – Мне холодно, Оберштайн, и голова плывёт, не иначе, как от твоих пощёчин. И вообще тошно. Сделай уже что-нибудь для своего родственника, чтоб ему полегчало, только врачей сюда не зови, пожалуйста, – он говорил всё тише и тише, и когда смолк, Оберштайн увидел, что его подопечный провалился в крепкий сон. Спокойный, тихий, без сновидений и опасности больше не проснуться. Главный советник осторожно поднял обмякшее тело и отнёс его на диван, аккуратно уложил голову сюзерена на подушку, закутал его в плотное одеяло и уселся рядом, взяв ладонь Райнхарда в свою. Пальцы молодого императора вдруг ответили крепким пожатием и так не разомкнулись все следующие четыре часа. Но терпения Оберштайну было не занимать. Его вполне устраивало молча смотреть на усталое лицо, по которому иногда пробегала лёгкая тень улыбки. Сейчас оно было совсем не похоже на то, что он увидел, забравшись в кабинет через балкон. В том, что он сделал это вовремя, никаких сомнений быть уже не могло.

Белый утренний туман, белый, как настоящее молоко. Обычно они бывают в середине августа, и, пока утро залито этой пеной, похожей на безе, так весело шататься по лесу за грибами и ранней ягодой. Кирхайс, мы ведь сегодня этим займёмся, да? Нет, я ещё поваляюсь пару минут, как раз перед твоим приходом – ты так смешно распахиваешь окно, чтоб меня разбудить, что просто грех лишать тебя удовольствия думать, что я не просыпался. Опять притащимся с полными корзинами – судя по тому, с какой силой разит ночной фиалкой, урожай в траве будет нынче что надо. Да я уже и не хвораю – так что простуды можно не бояться, залезай в комнату – у меня третьего дня в комоде шоколад запрятан, угостишься. Дай руку, Кирхайс – похохочем малость, да тронемся в поход. До чего сильно пахнет белыми лилиями! Это ты их принёс, что ли?

Райнхард безотчётно открыл глаза, приподнявшись на постели и протянув руку перед собой. Руку не было видно, а перед глазами монолитом стояла тьма. Он не стал сдерживать горестный стон и рухнул навзничь, затем уткнулся лицом в подушку и с досады укусил её. Зачем, зачем, память так глумится над ним, уже который раз подряд? Лежать было тихо и удобно, даже уютно, но ничего не изменилось, да и менялось ли что вообще, он даже не хотел думать. Не хотелось осознавать, что происходит, думать, где он и что делает, вообще ничего воспринимать не хотелось. Он понял, что валяется в постели, совершенно раздетый, разогревшийся от сна после бани, отчего-то сытый чем-то вкусным, что успел недавно съесть, наевшись при этом до отвала, и ничего не хочет. Абсолютно ничего. Натянув одеяло до горла, он даже не успел осознать толком то огромное удовлетворение, которое испытал, снова засыпая – провал в сон был слишком стремителен.

Чёрная тишина. Чёрная тишина, это вовсе не весело, это уже страшно. Сколько можно блуждать неизвестно где, должно же хоть что-нибудь измениться? Ну хоть что-то же происходить обязано, в любом случае, почему же ничего нет вообще? Нет, так нельзя. Надо что-то сделать, рвануться или попытаться крикнуть хотя бы. Крика не слышно. Странно, в чём дело? Не могло же всё горло сдавить спазмом, а даже если и так, должен родиться хотя бы кашель. Не мог ведь я умереть, не заметив этого – опыт уже есть, как ни грустно вспоминать этот позор, это явно что-то другое… Надо вдохнуть поглубже – и попробовать прыгнуть вперёд. Какая разница уже, что там впереди…

Так. Какая грустная беда – открываешь глаза, и тьма никуда не исчезает. Увы. Надо дождаться, однажды это должно пройти, жаль, неизвестно, когда оно наступит. Ну, что со мной – отчасти понятно, так и лежу в постели, болею, стало быть. Но ни жара, ни лихорадки – и на том спасибо. И как долго это продолжается? Честно говоря, давно не было так приятно лежать, сущее наслаждение, не из-за цветочного же оно запаха, в самом деле. Не могу ничего сказать, да и чувство времени отшибло полностью с этой слепотой, но, может быть, смогу вспомнить, что же было накануне? А оно мне надо, когда мне сейчас так хорошо, что тело наливается каким-то блаженным спокойствием, и явно требует, чтоб перерыва не было? Но всё-таки… Нельзя так, что за безответственность. Положим, потянуться и блаженно застонать от удовольствия не грех, наверное, но пора бы уже и собраться как положено…

Ага, вспомнил. Упал у себя в кабинете, нахлеставшись красного вина – с горя от того, что зрение снова пропало. Сослепу выпил слишком много – вряд ли Оберштайн стал бы мне лишнее выдумывать. Хорошая он взгрелка, признаемся уж себе молча, и вовремя явился. Что дальше? Похоже, я отключился снова. Потом… а ведь потом мы с ним куда-то двинулись, но у меня была вата в голове, и я помню только, как шёл, завалившись на его плечо. И то ладно, что ноги не заплетались – да-да, мы вышли, помню, как силился продышаться на открытом воздухе, не смог, снова рухнул, кажется. Укачало. А, стало быть, мы куда-то ехали. Дальше не помню. И куда, спрашивается, я мог направиться при этаком раскладе? Никаких вариантов. С другой стороны, Оберштайн мне дурить особо вряд ли позволил бы – так что скорее всего тут всё чисто, с пунктиком про мои неконтролируемые заскоки. Так, и я тут один, видимо – поворочаться успел уже вволю, но тишина – значит, валяться мне позволено пока что, и ничего страшного в моё отсутствие не случилось. Ну, и как долго я нежусь в постели, как последний из ленивых Гольденбаумов? Что-то, правда, не припомню, чтоб из них кто-то ослеп, как я. Что за несчастье! – то лихорадка, то смерть, то вот эта напасть… Нет, не могу я так, не могу уже просто, руки падают от изнеможения, а столько надо сделать. Даже крикнуть сейчас боюсь, право. Боюсь, что узнают, что я настолько беспомощен. Приехали, завоеватель Вселенной, только вот это ещё не финал – а то я, помнится, так по-детски хорохорился, мол, смерть не страшна, главное успеть сделать, что задумал… Хорошо меня с этой бравадой уронили после, поделом. Но где же я сейчас и сколько прошло времени?