Николай Таратухин - С гитарой по жизни. Воспоминания

С родителями, 1939г.

О нем надо рассказать особо. Звали его Трофим Васильевич. Родился в 1912 году в селе Коробкино, Курской области. После тяжелой контузии под Джанкоем он потерял речь и слух. Стал фактически глухонемым. А был он человеком недюжинной физической силы. Помню, еще до начала войны, пятилетним ребенком мать отсылала меня к нему на работу с туеском, в котором был уложен нехитрый его обед. Я подолгу мог смотреть как отец с напарником «распускали» по длине огромные бревна на доски. Раньше пилорам не было и доски получали вручную. Бревно укладывалось на высокие козлы, закреплялось, затем пилилось длиннющей пилой с двумя ручками по концам двумя рабочими. Один стоял на козлах вверху, а другой внизу. Сейчас я могу представить какой это был тяжелый труд, а тогда мне нравилось смотреть как опилки словно снежинки кружились вокруг этих козел и падая на землю, образовывали мягкие пушистые горки.

После оккупации Крыма немцами, несмотря на то, что мы с соседями татарами жили дружно, их политическое руководство начало очень настойчиво предлагать русским выезд в другие оккупированные районы. Мы уехали на Украину в село Троицкое, Мелитопольского района к родителям матери. Всю оккупацию отец проработал в сельской кузнице подручным кузнеца – молотобойцем. Деревня без кузницы – что птица без крыльев. Кузница в нашей деревне была одна на три других небольших деревеньки.

Кузнец в деревне лицо уважаемое и неприкосновенное. Ни немцы, ни полицаи кузнецов не притесняли. Я очень часто приходил в кузню и наблюдал как отец тяжелым молотом бил по раскаленной заготовке в то место, куда указывал кузнец своим маленьким молоточком. Готовые топоры, лопаты, подковы опускали в чан с водой. Эту процедуру я особенно любил смотреть. Еще мне нравилось смотреть, как отец подковывал коней. Немцы часто заставляли кузнецов подковывать своих лошадей. Большинство лошадей стояли смирно, когда им отрывали старые изношенные подковы и прибивали новые, но были лошади и очень нервные. Чтобы их подковать нужна была большая сноровка и сила.

Несмотря на то, что вокруг шла жестокая война, мы со своими сверстниками – ребятней нашей улицы, часто играли в войну. «Стреляли» в своих противников из деревянных ружей и пистолетов. У меня был деревянный пистолет, покрашенный черной краской, и я гордо носил его на перекинутой через плечо бечевке.

Однажды, когда наша деревня уже стала прифронтовой и немцы готовились к отступлению, я разгоряченный очередной игрой, выскочил из калитки на улицу, а по ней шли два немецких офицера. Не знаю почему, я своим «пистолетом» прицелился в них и стал «стрелять». Дальнейшее хорошо запомнил. Один из офицеров, увидев наведенный на себя деревянный пистолет, начал расстегивать кобуру своего пистолета, товарищ схватил его за руку и между ними завязалась борьба. Этим воспользовалась моя бабушка, сидевшая на лавочке у калитки. Она схватила меня и мигом затащила во двор. В тот день моя задница была исполосована отцовским ремнем, а пистолет благополучно сгорел в печи. Родителей матери я плохо помню. Дедушка болел и лежал в постели. Бабушка была очень доброй ко мне, рассказывала сказки, подкармливала меня краюшками хлеба, который пекла в огромной печи, стоящей во дворе. Фактически она не растерялась и увела меня от беды. Во время освобождения деревни от немцев наступающими частями Советской Армии снаряд, не известно с чьей стороны, угодил в дом родителей. Не успевшие спрятаться в погреб дедушка с бабушкой погибли, а мы, сидевшие в погребе, уцелели. Тогда много деревенских жителей пострадало. Были убитые и раненые.

Слух к отцу возвратился полностью, но речь его понималась с трудом. Как только село было освобождено, отец вместе с кузнецом, который был нашим соседом по дому, ушли на войну и служили вместе. Сосед часто присылал письма в отличие от отца, который, видимо, не любил писать. Мы с матерью ходили к соседке слушать их. Солдатские письма приходили не в конвертах, а писались на листе бумаги. Затем этот листок складывался треугольником так, чтобы на чистой стороне можно было написать адрес получателя и отправителя. Адрес отправителя обычно состоял из номера войсковой части. Марок не было, зато стоял штамп о проверке цензурой. Сосед описывал солдатские будни. Писал, что в рукопашных схватках мой отец не раз выручал его и других своих товарищей в трудных ситуациях, наводя ужас своей силой на фашистов. Очень уж заметной фигурой он был. Однажды соседка сама пришла к нам и со слезами на глазах дала прочитать письмо матери. Я запомнил на всю оставшуюся жизнь фразу из письма: «А Трохыма вбыв снайпер. Куля попала в лоб и вырвала потылыцю…»

Отец погиб первого февраля 1944 года, провоевав всего несколько месяцев, но принял смерть как настоящий воин – лицом к врагу, а 16-го февраля родился мой третий брат Иван. Я дату его рождения запомнил очень хорошо. Накануне несколько дней шел мокрый липкий снег, забивавший единственное в нашей времянке окошко большими хлопьями, отчего дневной свет слабо пробивался в нее. Мать лежала на кровати и когда начались предродовые схватки, отослала меня за бабкой-повитухой, которая жила очень далеко от нас. Я бежал по центральной деревенской улице, проваливаясь по грудь в сугробы, которые очень тормозили мое движение, но успел привести повитуху до начала родов. Они прошли благополучно. В дальнейшем времени, когда Иван был в детском доме, в документах ему поставили дату рождения 16 августа, что не соответствует действительности, но, как говорится, нет худа без добра – теперь он на полгода стал моложе.

С наступлением весны в освобожденном селе Троицком начал образовываться колхоз, но мать работать в нем не могла из-за грудного ребенка и еще двух малолетних детей. Дом родителей матери был разрушен, и мы жили во времянке у соседей, что очень угнетало мать и она решила уехать в только что освобожденный Крым.

Ее звали Ефросинья Ивановна. Девичья фамилия – Волобуева. Родилась в 1917 году в селе Троицком. Вернулись мы в начале лета 1944 года в свой дом в Бахчисарае. Мать оказалась, как говорится, связана по рукам и ногам детьми: мне, старшему – восемь лет, среднему – три и младшему четыре месяца. Детских садов, а тем более, яслей, в городе не существовало, и ей пришлось найти работу не по специальности: она устроилась работать уборщицей в райисполком. Вставала в пять часов утра и пока мы спали, шла на работу – убирать кабинеты.

Зарабатывала она немного, но нам помогала назначенная пенсия за погибшего отца, правда, она тоже оказалась не Бог весть какая. К тому же у нас во дворе имелся небольшой огород, где помимо всего прочего росли лебеда и крапива, которые мы использовали для варки зеленого борща. Хлеб выдавали тогда еще по карточкам. Нам полагалось на семью один килограмм, четыреста пятьдесят граммов черного, не очень качественного хлеба. Из пункта раздачи хлеба я бережно нес наш паек домой, но соблазн откусить кусочек был так велик, что я порой не выдерживал искушения и приносил паек обкусанным со всех сторон. Мать меня слегка бранила, но никогда не уменьшала мою долю хлеба.