Николай Таратухин - С гитарой по жизни. Воспоминания

Умирала она очень тяжело. Последний месяц жизни находилась в бахчисарайской городской больнице. Когда медсестра сказала мне, что жить матери осталось несколько часов, я забрал из детприемника (в то время так назывались учреждения, распределяющие по детским домам беспризорных детей) своих братьев и привел их в палату к матери. Она была в беспамятстве, но, когда мы окружили ее постель, она вдруг открыла глаза и маленькие две слезинки покатились по впалым ее щекам. Она молча смотрела на нас, а потом жилка на ее шее перестала пульсировать. Я сказал тогда братьям, что мы теперь круглые сироты… Но, как оказалось, я все же ошибался.

Вернулись мы в Бахчисарай, где мы отсутствовали целых три года. Дом наш благополучно пережил отсутствие хозяев, но встретил беглецов осенней прохладой. Особенно холодно было ходить по глиняному полу – деревянный так и не успели до войны родители настелить. Мать задумала сложить в доме русскую печь с лежанкой для всей семьи. Помимо штукатурной работы она знала печное дело и могла сложить самую замысловатую по конструкции печь. Но для это цели нужен был кирпич, а в условиях нашего города – это почти непреодолимая задача. В Крыму в то время основным строительным материалом был инкерманский белый камень и ракушечник.

Бросились мы на поиски дефицитного кирпича. И представьте себе – нашли! Но для этого нужно было разобрать сарай в пустующем татарском дворе. По большому счету нужно было совершить мародерство. Но что нам оставалось делать? Замерзать или соблюдать приличие? Следуя заветам Ильича, мы пошли «другим путем», образовав организованную преступную группу в составе четырех человек. В течение недели, по ночам мы крушили сарай и таскали кирпич. Устали до чертиков, но мать приступила к кладке печи.

Я, конечно, ей помогал. И вскоре вся наша семья блаженствовала на огромной теплой лежанке. С дровами особых проблем мы не ощущали, но иногда я и мать ходили в ближайший лесок за сушняком, а когда нам выделили тонну угля, то жизнь вообще стала замечательной.

Но не долго пришлось мне нежиться на теплой печи. Стал я подозрительно покашливать и температурить по ночам.

– Ну-ка подойди ко мне, дружочек, – ласково сказала мне пожилая врач-терапевт, когда мать привела меня в городскую поликлинику, – раздевайся. Теперь дыши глубже. Не дыши. Опять дыши…

Она долго выслушивала мои легкие трубочкой под названием стетоскоп, выстукивала по моей груди и бокам пальцами и поставила неутешительный диагноз: туберкулёз! Он подтвердился рентгеном и анализом мокроты.

Определили меня на лечение в симферопольский детский противотуберкулезный диспансер, где стали интенсивно пичкать лекарствами, а когда я пошел на поправку, направили на долечивание в детский санаторий в Ялту. Там я пробыл два месячных срока. Иногда вспоминаю эти два месяца в Ялте и память уносит меня в это прекрасное время. Да, именно прекрасное, несмотря на смертельную болезнь!.. Забота персонала, хорошее питание и самое главное, обстановка – способствовали выздоровлению.

В санатории палаты девчонок и мальчишек были на разных этажах, но все культурные мероприятия проводились совместно. Часто нас водили на экскурсии. Были мы доме-музее А. П. Чехова. Его жена Ольга Леонардовна рассказывала нам о жизни Антона Павловича, показывала его личные вещи. Больше всего меня поразила его библиотека. Столько книг я никогда не видел. Наверное, после этого у меня появилось желание читать, превратившееся в страсть.

Водили нас по утрам к морю. Поскольку наш санаторий находился на окраине города и до городского пляжа было не меньше двух километров, то мы приходили на пляж, находившийся рядом. А это был «лечебный» пляж. В центре его под большим цветным зонтом всегда сидела за столом медсестра в белом халате, что не очень гармонировало с окружающими, которые были в костюмах Адама и Евы. Сейчас такие пляжи называются нудистскими, а тогда мы такого слова даже не знали. Справедливости ради, надо сказать, что этот пляж имел условную границу, разделявшую его на две половины: мужскую и женскую. Но нарушители этой границы, как с той, так и с другой стороны, не подвергались немедленному выдворению. Они спокойно могли дефилировать между голых тел, как в одиночку, так и парами, не признавая никаких кордонов.

Я был в старшей группе, и мы, четырнадцатилетние подростки, – уже кое – какие понятия о различии полов имели. Но видеть совершенно голых мужчин и женщин, непринужденно общавшихся между собой, как ангелы в раю – было большим интересом для нас. Нас всегда приводили, девчонок и мальчишек отдельно, на свои половины и там мы принимали солнечные ванны, купаться нам не разрешали, но побегать по мокрому песку у самой воды было можно. По вечерам мы пели пионерские песни, играли в какие-то игры. Там я признался в любви одной девочке, она сказала, что меня тоже любит. Не помню, целовались мы или нет. Скорее всего – нет. Туберкулезным это делать нельзя. Но на экскурсии мы всегда ходили рядом, взявшись за руки, а вечером перед сном всегда желали друг другу спокойной ночи.

Выписали меня поправившимся и окрепшим. Лечащий врач, молодая симпатичная женщина провела со мной напутственную беседу:

– Длительное пребывание на солнце исключить, ни в коем случае не купаться в море, – говорила она, – питаться разнообразно и калорийно…

А я смотрел на ее грудь под белым халатом и представлял ее на этом «лечебном пляже» голой. Гены начинали буйствовать, что свидетельствовало о выздоровлении.

Пока я поправлял пошатнувшееся здоровье в санатории, мать переехала в Балаклаву и стала работать на железной дороге стрелочницей. Жилье ей предоставили в семейном общежитии в отдельной просторной комнате. Я быстро подружился с местной ребятней и все лето наплевательски относился к рекомендации врача, играя в футбол и часами пропадая со своими братьями на берегу моря. Туда мы попадали, минуя разрушенную временем Генуэзскую крепость, стоящую на вершине скалистой гряды. Сам я научился плавать давно, но и братьев научил сносно держаться на воде. Правда, что касается калорийной пищи, то здесь я следовал предписанию врачей – питался калорийно, но не очень разнообразно. Килограммами ел мелкую морскую рыбку, которую мать покупала у местных рыбаков. Местные жители приходили на пирс и встречали разгружающиеся рыбацкие баркасы. Некондиционную мелочь рыбаки тут же ведрами очень дешево продавали населению. Это нас сильно подкармливало. Но особым деликатесом для нас была черноморская акула – катран. После каждой своей получки мать ходила со мной на рынок, и мы там покупали куски этой рыбы. Мясо очень сухое, но если его жарить на ее собственном жире, которого было достаточно в ее печени, то это было очень вкусно.