Е. Е. - Жил-был стул и другие истории о любви и людях

– Макс, это супер!

– Макс, какой класс! Давно бы так!

– Макс, я хочу заняться в нем сексом!

Эта бесцеремонность просто шокировала кресло. Мало кому вообще понравилось бы, если бы на него с разбегу прыгали такие кобылы, а уж у кресла это вызывало ужас! Оно вообще не понимало, как с ним можно не то, что ТАК обращаться, как на нем вообще можно сидеть?! Оно – такое прекрасное, совершенное творение рук человеческих и мыслей, видело себя исключительно объектом созерцания, восхищения и преклонения. А все эти сидения, вставания, ерзания, откидывания, попрыгивания, потоптывания ногами, похлопывания руками, оно же могло нанести вред! Кнопки на джинсах – поцарапать кожу, ладони – оставить разводы на подлокотниках, задницы – промять кокосовую стружку! Ужас! Ужас, ужас и ужас!!!

А Макс?! Тоже не лучше… То сядет, то начнет устраиваться поудобнее – и так, и эдак, то откинется, то наклонится, то облокотится, то ногтями постукивает по подлокотнику! Думает, видите ли! Часами! Пять дней в неделю! Ждет озарения! Неужели творить – или чем он там занимается – нельзя как-то по-другому?!

От одних этих мыслей кресло морщилось, кривилось, сжималось, будто хотело стать маленьким и незаметным. Может, поэтому, может, ещё почему-то, но сперва гости, а позже и Макс, как-то незаметно, но всё реже и реже садились на него. А просто – неудобно. Ну вот как ни пристраивайся, вроде, и всё хорошо, а что-то не то…

Вот так незаметно с приходом кресла в доме стали происходить перемены. Старого стула не было, а в новом кресле сидеть было неудобно, а выкинуть жалко. И может, от этого у Макса уже за завтраком портилось настроение. Писалось ему плохо, и всё хуже и хуже. И реже выходили статьи. И кто-то уже поговаривал, что Макс не тот, утратил вкус к слову, исписал себя, так и не успев написать ничего настоящего… Макс стал проигрывать в гонках. А как-то в конце лета проиграл четыре недели подряд и продал свой «Чарджер». Прошло желание гнать куда то… Из диалогов, которые он писал к сериалам, исчезли лиричность и ирония. Зато они наполнились сарказмом и пошлостью, и уже никто не мог их исправить. Скоро продюсеры отказались от его услуг. Он всё реже садился за стол. Всё реже шуршало перо по бумаге, все реже щелкали литеры печатной машинки…

Зато кресло было счастливо. Никто его не тревожил, не садился, не мял, не царапал. Оно стояло посреди комнаты, восхищенное и гордое само собой. И ему не было дела до того, зачем оно на самом деле было создано.

Конечно, всех этих деталей стул не знал. Изредка приходя в сознание, прислушиваясь к тому, что происходит в квартире, он улавливал изменения. Не было споров, когда один не слышит другого, не хлопало шампанское, не звучала музыка, не смеялись женщины. Не пахло по утрам сигаретой и кофе. Не шелестела газета. Не стучала машинка. Не звонил телефон. Стул не знал, что происходит с хозяином и почему. Но чувствовал, как с его – стула – смертью что-то разладилось в его мире. Опустела квартира, разрушилась аура, исчез дух…

Каждое утро Макс уходил из дома. Подолгу сидел в кафе у большого окна. Пил кофе, курил, наблюдал пробуждение большого города. Что-то ныло внутри, давило, рвалось наружу, просилось обратиться в слова. Но блокнот, лежащий перед ним, изо дня в день оставался чистым… В обед он заказывал виски. Одну порцию, вторую, третью. Но по-прежнему не писалось, не проходила боль внутри, только накатывала жалость к себе да горькие воспоминания о самых разных вещах… И он ещё курил и ещё заказывал виски…

А однажды стул услышал голос той, кого всегда был рад видеть, чьи прикосновения были приятны, той, чей взгляд всегда был так прям и открыт… Её каблуки простучали по лестнице, потом в гостиной. Он услышал, как она налила что-то в стакан. Наверное, выпить. Ещё постояла и прошла в коридор. Кажется, там был хозяин.

– Пропусти, пожалуйста… Нет, Макс, нет. Я ухожу… Ты боишься любить, тебе не нужна дружба. Никто не нужен… Ты, такой тонкий, талантливый, который столько знает, ты даже не хочешь ничего написать. Ты никто, Макс. И не хочешь быть никем.

Снова её каблуки. Открылась дверь.

– Мне так жаль… Прощай, дорогой. Береги себя и не пей столько. Пожалуйста!

Дверь захлопнулась. Стул прикрыл глаза. Он ничего не мог. Ничего. Усталость накатывала на него.

В следующий раз он пришел в себя, почувствовав, как что-то обжигает его не принося боли. Открыв глаза, он увидел хозяина, склонившегося над ним. Кончиками пальцев он касался то некогда лакированных поверхностей, то растрескавшейся, рваной клеенки. И из глаз его капали слезы. Они-то и обжигали стул.

Что привело хозяина в кладовую? Что он искал? Тетрадку с заброшенным много лет назад романом? Брелок с ключами, которые он забрал ТОГДА, из раскореженной машины? Свою прошлую жизнь? Свою молодость? Мечты и надежды? Память?

А Макс и в самом деле многое вспомнил. Например, что точно такой же стул был у его бабушки. Она преподавала математику в школе. Часто брала Макса с собой, и он тихонько сидел на последней парте, окунал перо в чернильницу и рисовал пиратов, мушкетеров и тигров. Перья были плохие, чернила с них часто капали, оставляя кляксы, и их нужно было промокать пресс-папье, которое стояло там же, на парте… Вспомнилась степь. Редкие пирамидальные тополя. Невысокий кирпичный забор, окружающий кладбище. Могила. Гранитный памятник. На изображении она была такой же, как он помнил её с детства. Крупные, в чем-то цыганские черты лица. Шиньон. Черное платье без рукавов с большими перламутровыми пуговицами. Желтая блуза. Как давно он там не был… Вспомнил он первую фразу своего неоконченного романа: «Качнулся воздух, вздрогнул лист дерева и песчинка слетела со стола и упала, и смешалась с тысячами других, наметенных сюда ветром, или попавших иными, одному только Богу известными путями…» Как красиво это звучало… Вспомнил, как ему позвонили и сказали, что ОНА попала в аварию. Как ехал, как молился повторяя про себя: «Ты же не оставлял меня никогда». Как дрожали руки на руле… Вспомнил изуродованный SVX и свой нелепый вопрос врачу скорой помощи. Вспомнил недоуменный взгляд того. Сотрудник милиции протянул ему ключи с брелоком: «Может, машину удастся восстановить?..» Какая пустота наступила в тот день… Вспомнил он и ту, которая говорила ему: «Ты такой талантливый». Которая любила его и сама заслуживала любви… Как плохо без неё, как не хватает… А память его всё ворочалась и ворочалась, причиняя боль и заставляя плакать… И слезы обжигали и обжигали стул. Ему хотелось помочь хозяину! Поддержать его. Вновь стать ему опорой. Вытащить, вытянуть, быть рядом. Вернуть себя, вернуть его, их прошлую с хозяином жизнь, их работу! Радостные голоса, смех, споры, пьяное кокетство женщин, ту, которая смотрела прямо и которой он всегда был рад… Но он сам был никем. А НИЧТО помочь не может. И стул вновь закрыл глаза…