Крыласов Александр - Рыбьи души

В конце коридора послышались звуки открываемой входной двери и раздражённые голоса.

– Бандит! По нему тюрьма плачет! Безобразие. Мы имеем полное право, распоряжаться своей собственностью, как нам заблагорассудиться, – негодовал тонкий мужской голосок, – а он не даёт совершиться ни одной сделке. На вас одна надежда. Нам посоветовали вас, как самого опытного риэлтора.

– Пожалуйста, проходите, не бойтесь, сейчас он на работе, – заверил сварливый женский голос, – представляете, мы купили комнату три года назад и за всё это время не прожили тут и двух недель. Этот Жбанов третирует нас, пользуется один всеми подсобными помещениями, кухней, ванной и туалетом. Получается, что он живёт не в коммунальной квартире, а в отдельной.

– Этот мерзкий Жбанов разогнал нам всех покупателей, – пожаловался мужской дискант, – его убить мало.

Колюня отшвырнул Максимыча в сторону и косолапой медвежьей поступью направился к открывающейся двери.

– А-а-а! Соседушки! – заревел он, – пожаловали на огонёк!? Да не одни, а с риэлторшей. Пришли меня проведать, падлы! Проходите, гости дорогие, проходите. Наверное, уж и не чаяли меня увидеть? А я тута. Из-за вас, интеллигенты вшивые, я теперь безработный и состою на учёте у нарколога. Проходите, я вас сейчас казнить буду!

– По какому праву! – пискнул мужской голос, – по какому праву вы терроризируете нас и покупателей на нашу комнату!? Мы имеем конституционное право, распоряжаться ею по собственному усмотрению. Если мы не можем с вами ужиться под одной крышей, это ещё не значит, что мы не имеем право, продать нашу законную жилплощадь. Вы, Жбанов, хулиган!

– В хлебососку хочешь, подлюка!? – Кольша взял тонкоголосого за грудки и принялся трясти, как многодетную яблоню.

Максимыч опрометью выскочил из опасной квартиры и устремился вниз по лестничной клетке, мысль воспользоваться лифтом ему и в голову не пришла.

– В гробу я видел таких «первенцев», – бормотал Волобуев, летя, домой на крыльях ужаса, – пошли бы эти детишки куда подальше. Как говорится, дети – это наша надежда, что старость не будет долгой.

Волобуев зарёкся ходить по «детям» – себе дороже. Однако уже через неделю он загрустил и задумался. Что ему было терять? Н ечего. Ну, затесался среди законопослушных «наследников» один балбес и гопник. Ну и что? В семье не без урода. Зато остальные «деточки» наверняка богатые и знаменитые – а он изза одного отморозка откажется от возможности припасть к огромным зарплатам и бонусам? Неправильно, недальновидно.

Следующим в списке Волобуева значился Григорий Шишов, проживающий возле метро «Щёлковская». Гриня жил на самом верхнем этаже. Дверь его квартиры не внушала особого доверия, она была хлипкой и замызганной. Максимыч громко выдохнул и нажал пимпочку звонка. На пороге появился детина двухметрового роста в джинсах и сиреневой рубахе, белобрысый и бородатый, его длинные волосы были убраны в «конский хвост». Волобуев сразу понял, что это Григорий Шишов и ловить здесь нечего. Из-за хиппаря выглянули две славные девичьи мордашки лет двадцати и с интересом уставились на Максимыча.

– О-о-о-о, ещё один непризнанный поэт, – схватился за голову Шишов, – я этого не переживу. Чёрт меня дёрнул вывесить сайт со своими стихами и оставить домашний адрес.

– Я не поэт, – отрёкся Волобуев.

– А кто же вы? – встрепенулся Гришаня, – судебный пристав? Работник коллекторного агентства? А может быть вы сантехник?

– Желательно немецкий сантехник, – плотоядно облизнула губы одна из девушек и кивнула на другую, – её зовут Инесса. Меня Виолетта. Гришку все и так знают. А кто ты?

Волобуев загадочно молчал. Его дружно пригласили войти. Гриня, оказывается, жил в мансарде, такой же крохотной как жилплощадь самого Максимыча.

– Кто же вы, прекрасный незнакомец? – настаивал Шишов, – назовите своё имя.

– Сёма, – Волобуев в свете возможных раскладов решил обойтись без отчества.

Тем более что на одной стене было начерчено красным мелом: «Пришла – раздевайся, пришёл – наливай». На другой стенке красовалась надпись: «Таланту нужно доливать, бездарности упьются сами». На третьей отсвечивало: «До двадцати лет стихи пишут все, после двадцати – только поэты, а после пятидесяти – только безумцы». Волобуев к этому изречению предусмотрительно встал спиной, учитывая, что вместо четвёртой стены грязнело давно немытое окно.

– Какой бодрый старикашка, – поощрительно оскалилась Инесса, – хочу высказать тебе респект и уважуху, дядя Сёма. Ты не выглядишь на свои шестьдесят лет.

– Мне ещё пятидесяти нет! – взвыл Волобуев, раненный в самое сердце, – мне полтинник только в декабре стукнет!

– Надо же, – всплеснула руками Виолетта, – мне уже девятнадцать, им всего пятьдесят.

– И всё же, как твоя фамилия? – не отставала Инесса, – мне интекуресно.

Так она обыграла слово «интересно». – Волобуев.

– Если вы, Семён Волобуев угостите меня сигареткой, я напишу и посвящу вам песню весьма и весьма сомнительного свойства, – оживился Гришаня.

– Такие устроят? – Максимыч полез в карман и извлёк пачку «примы».

– И всё-таки вы поэт, признайтесь, – покачал головой Шишов, – только поэты могут курить такую гадость. Даже сантехники перешли на «галуаз».

Тем не менее, две ладошки и одна ручища потянулись к «приме», ухватили по несколько «гвоздиков» и в пачке ничего не осталось.

– Я курьер, – нехотя признался Волобуев.

– Для курьера ты слишком стар и некультяпист, – едко заметила Инесса.

– Гонцам все возрасты покорны, – припечатал Семён Максимович.

– Как он меня осекнул, – усмехнулась девушка.

– Она хотела сказать, осёк, – поправил Гриня.

Волобуев собрался соврать, что он развозит документацию только государственной важности и встречается исключительно с членами правительства, но передумал. От Гришки не предвиделось никакого толку, ни в моральном, ни в материальном плане, а Инесса с Виолеттой были хоть и молоды, но слишком уж не ухоженны и провинциальны. «Наверняка, какими-нибудь Ксюхами зовут. Обойдёмся портвешком», – подумал опытный Максимыч и предложил сгонять за шампанским. Предложение было встречено воплями восторга и одобрения. Когда Волобуев притаранил две бутылки «Порт 777 столовое» по пятьдесят рублей сорок копеек, произведения было уже готовы.

– Эта песня посвящается вам, мой залежалый друг, – рассмеялся Шишов, беря в руки гитару, – а вторая мне. Если я, конечно, доживу до пятидесяти. Помните, Борис Гребенщиков сто лет назад пел про старика Козлодоева? А я спою вам про старика Волобуева.