Виктор Уськов - Коротенькие рассказики. Том 1

Рассвело. Змея раскрутилась и уползла в свое гнездо. Виктор пошел в расположение и увидел страшную трагедию. Все его боевые друзья-товарищи были мертвы, заколоты ножами. И ни одной живой души! Страх охватил его.

– Душманы поработали, – тихо, но твердо сказал он.

Потом нашел своего офицера и рассказал ему все как есть.

– Тебе надо отдохнуть пару дней, – ответил офицер. – Дорогой солдатик, выполняй приказ, но сначала посмотри на себя в зеркало – ты весь до последнего волоска седой, как столетний дед…

Только тогда Виктор лег отдыхать, но перед тем ему пришлось еще раз все рассказать врачу.

– Прими таблетку успокоительную и ложись.

Перед сном он снова и снова обдумывал случившееся и вдруг понял: «Так вот почему змея меня всю ночь продержала – она спасала мне жизнь. Вот так змея!..»

Тело его вздрогнуло: так расслабляются нервы, и он глубоко заснул.

Была скорая весна и трясина до твердого, не оттаявшего еще льда. Я возвращался домой босиком по грязи, измождённый и уставший, нес в руках ведро с мерзлой картошкой. У ведра была сломана дужка. Из левой пятки потихоньку сочилась кровь.

Вдруг ко мне верхом на лошади подъезжает мужик.

– Ты что это, картошку несешь? – спрашивает он, как будто не видит.

– Да, картошку. Видишь, у ведра дужка сломалась, – убежденно отвечаю я, узнав соседа на лошади. То ли увидев мою пятку в крови и в грязи, то ли оттого, что все-таки был нашим соседом, сказал мне:

– Ладно, неси. Только никому об этом не рассказывай.

Я был рад стараться никому не рассказывать. «Он увидел кровь у меня на пятке, – думал я. – Это Сергей Иванович Ложников, он конюх. Послал, видно, председатель… Более надежного человека не нашлось», – думал я.

«Мне всего-то десять лет… и я учусь, а не в колхозе работаю, – продолжал я оправдываться перед самим собою. – Эх, знал бы он, как мать отпросилась у бригадира-соседа стираться, а сама мороженую картошку чистит, а меня отправила с узким ненадежным ведром!»

Плача я шел, видя перед собой твёрдую дорогу, не чая «избавиться от этой мяши и наконец перевязать и отмыть ногу.

Старуха была совсем глухая. Был вечер, но старуха еще «топалась». Управлялась, значит.

К старику никто не заходил. Не спалось. Слышал он только шум веселого застолья. Молодежь пировала почти каждую пятницу. Молодуха и сын работали вместе на стройке, да еще и халтурили. Их сын, пятилетний мальчуган, уже крепко спал. Приходился он больному многими болезнями старику Круглову, естественно, внуком.

Тяжелые мысли пришли к старику: «Никому не нужен, никому не нужен, – без конца вертелось в голове. – Нет, хватит, хватит! Никому я теперь не нужен».

Он даже не вспомнил о том времени, когда без него здесь просто ничего не могло жить, существовать. «Не нужен, не нужен. Зачем мешать, зачем жить? – вдруг осенило его. – Конец. Пришел мой конец, хватит». К утру эта мысль не только не ушла из головы, но стала вполне четкой и осознанной, привычной…

Старуха куда-то ушла, она не ночевала с ним вместе. Повеситься старик не мог и не представлял, как. «Зарезаться… Надо хороший нож – да и то силы не хватит… А надо, чтоб наверняка».

– Виталик, принеси-ка с кухни ножик. И молоток в кладовке найди… Принес? Ну, а теперь пойди на улицу, погуляй. Иди, внучек, иди гулять.

Дед взял нож, направил острие прямо себе в сердце и слабыми руками стал забивать его в грудь, пока были силы.

Когда старуха принесла старику обед, она увидела его мертвым с ножом в груди, а в окоченевшей руке был молоток.

Большой город. Подонки лет пятнадцати-шестнадцати. Банда человек шесть-семь. У двух братьев нечего курить.

– Главное, у вас, братья, всегда нечего курить. Вот первому задание на смелость – кто сейчас здесь пройдет, у того отобрать все папиросы.

Шел парень. Один, тоже лет шестнадцати. Со службы. В футляре была скрипка. По-ихнему – нарядный. Остановили.

– Привет, – один из них говорит. – Видали, какой воспитанный мальчик – не куришь и не пьешь?

– Не пью. Ну, если немного где-то на вечере…

– Куда идешь-то? Таких что-то здесь не видали.

– У нас одна скрипачка на концерт не пришла, а завтра ехать, вот я и решил к ней зайти и узнать.

– Че, парни, сыграть ему? Есенина – «Мурку»? – это главарь банды.

– Это не Есенин, дурак, – заговорили из толпы. – А этот… как его…

А скрипач заиграл. Скрипка пела двумя и тремя голосами сразу. Казалось, она умела плакать взахлеб. Пела она и громко, и тихо, если надо – так тихо, что можно было расслышать писк комара.

Парни, которые поначалу тихо шептались, прислушались, сами того не замечая. Когда скрипач опустил скрипку, главарь сказал ему: «Сыграй, что умеешь, ну, свою любимую, что ли».

Парень подумал-подумал: «Что бы им сыграть, уродам?» И блестяще сыграл один из знаменитых танцев Брамса, где сочеталась плавная мелодия с танцевальной, ритмичной и быстрой музыкой танца.

Когда он закончил, парни долго молчали. Потом вожак сказал:

– Нептун, верни ему часы.

Тот посмотрел на хозяина удивленно в полумраке и подошел к музыканту: «На, я пошутил».

И опять главарь обернулся к музыканту.

– Иди к своей скрипачке, иди-иди, не бойся, никто тебя не тронет. Живи, скрипач. Дайте ему футляр. Глухой, не слышишь, что ли? Отдай ему футляр.

Скрипач ушел. Парни все молчали.

Потом с хохотом пошли по домам. Стало светлее. На небе надрезанным большим арбузом сквозь небольшие облачка светила луна.

Идет пожилой слепой человек. Летом. Прохладно. В кепке, в пиджаке. Белой алюминиевой палкой постукивает впереди себя об асфальт.

Большая автобусная остановка. Народу – великое множество. Кто успевает отпрыгнуть, кого оттопчут ногами, кого заденут плечом, кто-то стучит, стучит впереди палкой об асфальт. Для него нет этих людей. Он идет глубокой темной ночью. В любое время года. В любое время суток. Для него всегда черная ночь – всегда темно…

Если бы смотреть на экране, то нам бы показывали то кадры сплошной черноты, то, как молния на черном небе, блеск его алюминиевой палки. Людей показали бы смеющихся. Или злых, разговаривающих, молчащих, старых, молодых, красивых с сумочками и дипломатами…

Стук. Стук. Стук. Стук. Однообразный и четкий стук среди людской толпы – шумной, пестрой, с солнцем и без солнца, но среди бела дня. А для слепого – ночь. Ночь. Ночь… Нет! Мгла. Сплошная черная мгла всегда: и когда спит, и когда бодрствует.

Если бы нам, зрячим, завязать глаза, дать в руку звенящую палку и заставить идти по старой, знакомой тропе – для нас это будет непосильной задачей. Но если продержать слепым год – эта слепота уже будет не трагедией, а тяжелой, но привычной жизнью.