Валериу Реницэ - XXI-я хромосома. Роман-притча

– Так и я о том же. Может, следует признать, что на рынке религиозных услуг появилось новое православие, способное конкурировать с новыми и технологичными религиями…

– С религиозными подделками…

– Так каков будет ответ?

– Добро не нуждается во зле, оно самодостаточно, – она опять назвала его ласково по имени. – Есть только одна надежда… Ты, думаю, ещё помнишь, что случилось второго марта семнадцатого года?

– Вы тут на своём необитаемом острове совсем свихнулись…

– Ты не понял…

– Вы что, действительно, думаете, что Президент допустит, чтобы в наших семьях папу и маму называли «родителем номер один» и «родителем номер два»? … Закон – всего лишь формальность. Обмен любезностями с Брюсселем….У нас же европейские законы не работают… По крайней мере, Митрополит это понимает…

– В школе девятиклассники уже изучают новый предмет… В качестве эксперимента пока. Юношей учат по доходчивым картинкам, как женщина должна ухаживать за женщиной, и как мужчине обходиться с мужчиной в постели… И это лишь цветочки… Надеюсь, твоему Президенту показывали учебник по освоению этих цивилизованных навыков, который он уже пустил в обращение своим указом?

– Вера!

– Не кричи…

«Что же случилось, – спрашивал он себя по дороге, нервно дёргая рычаг скоростей, – что же случилось весной 1917 года?». Конечно же, он бывал в церкви после их расставания, но он не мог быть до конца откровенным с Верой. И он не раз спрашивал себя: а не является ли его витринный атеизм более слепой верой, чем законничество Калипсо, которая, искренне исповедуя спасение, часто повторяла, что никто ещё не вернулся «оттуда», чтобы рассказать правду? Вопрос богооставленности продолжал возвращать его к обрядам крещения, на которых он подменял в детстве маму, уступая её настоятельным просьбам. Мать была советским человеком, христианкой в вере и коммунистом на своём рабочем месте в сельсовете. Приходилось снимать и аккуратно складывать свой шёлковый пионерский галстук в школьный портфель и прямо после уроков шагать в храм божий. Отчуждение, неуют виртуальности – вот что он продолжал испытывать в церкви. Смешанные чувства, очень похожие на то состояние, которое он впервые испытал, когда во время школьной экскурсии переступил порог столичного Художественного музея и окинул всё вокруг первым целомудренным взглядом. Спёртый воздух, гнусавый, как и у экскурсовода, голос попа, и там и тут заунывный, бессвязный сказ, непонятные слова. Позже, всматриваясь в образы, он искал родство с известными выдержками из Нового Завета. Он даже научился некоторым храмовым правилам, подражал старухам, зажигая свечки и крестясь перед иконкой на аналое. Целовал, подавляя тошноту, мутное стекло мощей. Пытался понять, что за трепет охватывает иногда его не знающее духовного опыта сердце. Но никакого ясного ответа не добыл, а книжные подсказки были путанными, наивными или пресными. Единственное, что трогало его порой, – это внезапные золотые вспышки иконостаса, а позже – высокие и чистые ноты церковного хора в столичном Кафедральном соборе, когда он слушал рядом с Президентом пасхальную проповедь Митрополита.

Вера получила вместе с красным дипломом распределение в департамент образования столицы. После обретения государством независимости она стала самым молодым в правительстве министром – министром труда. Она-то знала цену реформам.

Рыцарь прокрутил назад фильм воспоминаний до красной метки, стенгазеты с крупным девизом «Даёшь 100 центнеров винограда с гектара!». Осень, второй курс, колхоз…

Это была, скорее всего, страсть…

Вдвоём, в тёмной комнате колхозного общежития, согретые добрым кагором, который пили большими глотками из горлышка пятилитровой пластмассовой канистры. Свет костра во дворе чудно отсвечивался на глянце одинокой стенной литографии. Они ушли по-английски под звон гитары гуляющих однокурсников с пунцовыми, как от фотолабораторных инфракрасных лучей, лицами. Он помог ей раздеться, она по неопытности суетилась. Колючее темно-синее одеяло с жёлтыми полосками по краям впитывало тепло и нежность нагой Веры. Наступила развязка:

– Я девственница.

Он сел на краешек кровати. Вытер в томительном ожидании пот с лица:

– Ну…

– Я, конечно, хотела бы покончить с этим странным статусом, но…

– Так да или нет?..

Он опустился на колени и обнял её голые бёдра.

– Нет! – сказала она страстно, как будто ответила «да!» Отблески огня ползли по холодному и грязному стеклу окна.

Хмель улетучился… Он встал, натянул на себя футболку и обронил:

– Жду тебя внизу!

Жалел ли он об этом позже? Мысленно возвращаясь к той ночи, Рыцарь пытался каждый раз быть честным с самим собой. Потом у него было около года тесного общения на кухне с рыжей еврейкой, у которой были безобразно крупные очки. Он как-то сказал на лавке Учителю, не раскрывая скобок:

– Нет искуснее женщин в любви, чем еврейки!

В единственной комнате хрущёвки лежала её парализованная бабушка. Готовя ей куриный бульон, студентка биологического факультета твердила, что вот такой горячей кастрюльной жижей была вся планета перед замыслом жизни. Потом он встретил Лину с экономического. Но сейчас за рулём что-то укололо его в самое сердце, осколок той давней, разбитой вдребезги ночи, горечь прошлого, незавершённого.

В левом правительстве ей обещали пост министра образования, и она предала, как было принято говорить, свою партию из правого блока. Вот тогда и всплыла грязная история, грязная по сути, а не потому, что на ней зарабатывала рейтинг пара жёлтых газетёнок. Она ушла, так и не написав новому премьеру заявления, она сбежала, исчезла, её долго искали, пресса даже выдвигала версию суицида. Рыцарь тоже временами спрашивал о ней, пока товарищ по факультету не поделился с ним, по большому секрету, её номером телефона. Пару месяцев спустя после скандала она согласилась на встречу. Вера показалась ему сильно похудевшей и ниже ростом у жёлтой гофрированной двери маленькой типографии, куда она устроилась работать. Она не появлялась на людях. Кофе пили в тесной однокомнатной квартирке, в заброшенном районе столицы. Евроремонт, широкий экран плоского телевизора, самодовольный белый лохматый кот, которому хотелось врезать. Она опять доверилась ему… Рассказала всё про своего партийного начальника, перспективного когда-то политика. По вечерам, как это принято, партийные бонзы встречались в кабинете председателя партии, пили вино, кофе, играли в покер, обсуждали самые смелые и нелепые государственные планы. Потом как-то остались вдвоём. За месяц они перепробовали всё на кожаном диване и на широком столе председателя. Кое-где газеты писали правду. Он её бил. Бил жестоко. Из-за побоев ей иногда приходилось отсутствовать на службе, откладывать свои заграничные командировки. Конечно, в силах партийного босса было сглаживать конфликты с премьером. Это были, в конце концов, его делегированные в правительство министры, которых он поколачивал в самом высоком кабинете партии. Иногда кое-кто из соратников слизывал кровь с губ в правительственных коридорах. Она не находила в себе силы уйти. Что её держало: стокгольмский синдром, первая сексуальная привязанность? Когда стало известно, что она готова перебежать к левым, босс холодно предупредил о мести, даже ценой жертвы последних крох его политической репутации.