Юрий Шинкаренко - На дне сыроежки ломаются. «Картинки» с подростками

Пресс-конференцию проводили в столовой. Собрались все. Уселись за обеденные столики. В одном углу пламенели галстуки ребят из «Пламени». В другом – ехидно улыбалась Ната Белюшина (неужели примеривалась к гостям со своим «Картофельным эльфом»? ). Рядом со мной сосредоточился Тима Нестик. Шепнул: «Интереснее не то, что ответят, а как … Взгляд, жесты, интонация правдивее!», – и уставился на Билла, представителя самой респектабельной американской газеты.

О чём спрашивали советские (ещё восемь дней они будут советскими) тинейджеры у американских журналистов, я могу без труда восстановить по своим записям. Но не в тех вопросах суть.

Под конец встречи Билл Келлер сказал будущей элите страны: «За кого бы вы проголосовали на выборах президента России? Давайте так… Я называю фамилию, а вы аплодируете, если кандидат вас устраивает».

Пока будущая элита шумела, искренне радуясь необременительности социологического исследования, а Келлер готовил диктофон, я решился на плагиат у респектабельной «Таймс». Открыл блокнот. Быстро определился: десятибалльной шкалы достаточно, чтобы отразить силу ребячьих аплодисментов, их отношение к кандидатам.

Билл Келлер назвал первую фамилию. Юнкоры вяло захлопали.

«РЫЖКОВ – 3 балла», – черкнул я в блокнотике.

– Ельцин, – улыбнулся Билл и посмотрел на Натку Белюшину.. Зал взорвался такими аплодисментами, что сомнений в оценке ребячьих симпатий не возникало. 10 баллов!

Проставить «отметки» другим политикам оказалось не сложней – так разнилась подростковая реакция на их фамилии.

«ЖИРИНОВСКИЙ – 5 баллов.

БАКАТИН – 1.

ТУЛЕЕВ – 3».

– Макашов, – произнёс Билл Келлер.

Зал молчал.

Молчали и Антон Помещиков, и Натка Белюшина, и Тима Нестик – столь непохожие друг на друга. Молчал, о чём-то думая, Юра Погорелый, телезвезда «Останкино».

Я спокойно поставил возле последней фамилии политика «нолик», не особо вдумываясь, что он значит. А «социологическую» тишину скомкал чей-то возглас:

– Смотрите!! Снова закручивается Он!! Там, справа!!

По правому берегу бухты, за бочками лагеря «Комсомольский», над горами кипел видимый воздух. Он дрожал там, взрывался клоками ещё с утра. Ещё с рассвета грозовое облако пыталось свить себя в смертоносную кудель и дотянуться ею до моря. Но утром этого не удавалось облаку. А сейчас…

Ясно виделось, что подложка тучи вовлечена в круговое вихреобразное движение. И в продолжение этого движения тянулся от облака белёсый хоботок. Тянулся к морю, к массам …

С нещадной беспомощностью вдруг понялось, как всё это будет сейчас действовать. Уродливый и смешноватый поначалу хобот коснётся воды. Враз потемнеет, посинеет. От облака передастся вниз бешеный напор энергии, натужный, упрямый, необходимый, чтобы оторвать от поверхности моря кубометры воды. Потом воронка поползёт в гору, обочинно обдав нас моросью и озоном. А потом над горами раздастся хлопок, намного больший, чем когда лопается полиэтилен с водой. И по сухому руслу ринется с гор Непоправимое.

…Хоботок, не дотянувшись до штормящего моря, замер. Стало видно, что вихревую круговерть, раскачивают какие-то иные резонансы, что хоботок тает, укорачивается и – исчезает. «Он» исчезает!

Разговор в столовой, прерванный на фамилии «Макашов», зажужжал вновь. Непосредственность лагерной жизни, да и жизни вообще – восстановилась. Правда, ненадолго: недалёкий от «Орлёнка» Форос уже готовил свои шоковые для всей страны обстоятельства; близилось 17 августа 1991 года.

Но я не о тех событиях, я о нынешнем октябре.

Когда ночь на 4 октября разнесла по всему миру телекартинки: грозовое кипение людских толп, Макашов, призывающий к штурму Останкино… когда в любой российской квартире почуялось, как пахнет тёплая кровь на холодном ночном асфальте… когда столкнулись собственная беспомощность со стихийной Непоправимостью, – тогда и вспомнился «Орлёнок». Смерч. Молчащие подростки.

Вспомнились разговоры ребят о смерче: Он рождается в грозовых тучах… Он предпочитает двигаться по руслам высохших рек… Вспомнилось их ледяное отрицание фамилии «Макашов».

Эти воспоминания ничего не добавляли к пониманию октябрьской трагедии, но делали эту трагедию символичной, образной, а значит – неискоренимой из нашей беспечной памяти.

Ну, кто не знает, как запомнить цвета радуги, их порядок!

Конечно: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан!». «К» – красный. «О» – оранжевый. «Ж» – жёлтый… И так далее. Изящная мнемоническая фраза, фраза-запоминалка.

У многих оборотов, придуманных для закрепления памяти, есть собственная судьба. Почти как у людей – с неожиданными извивами, с приключениями, со взлётами и падениями. Одна из таких мнемонических фраз недавно привлекла меня.

Когда-то бритоголовые курсанты-связисты (или их наставники) один из напевов морзянки облекли в слова, ставшие широко известными. Слова эти: «Дай, дай закурить!». Для запоминания «морзяночного дисканта» придумано много фраз, но лишь эта вошла в быт людей гражданских, и рацию-то в руках не державших. Мнемоническая фраза «Дай, дай…» стала для многих условным сигналом, обозначающим вовсе не сочетание тире и точек. Она стала значить совсем другое: свои.

Мать уходила в ночную смену, но прежде стучала по столешнице костяшкой пальца: «Дай, дай закурить!». Говорила детям: «Я вот так буду в дверь стучаться, а на другие стуки никому не открывайте!».

Влюблённый юноша шептал девушке: «Как услышишь стук в окно, вот такой – „Дай, дай закурить!“ – выходи в огород, на мостик!».

Было смешно, весело и, как зачастую у нас, несуразно. Полстраны знало этот условный пароль, и каждый считал его только своим, и каждый, даже самый опасливый, не раздумывая, распахнул бы двери, форточки и окна, выбежал бы на порог, готовясь к дружеским объятиям, услышь родное и тёплое: «Дай, дай закурить!».

Но времена меняются. Постучаться или позвонить в дверь квартиры сейчас не так-то просто. Сначала надо преодолеть металлические двери подъездов, пробраться сквозь лабиринты перекрытых стальными листами отсеков…

Каково же было мое удивление, когда я вдруг услышал, что бесхитростный мнемонический напев не умер и в наши, отчуждающие соседей дни.

– Дай, дай закурить! – разнёс как-то в ночи автомобильный клаксон. У соседней многоэтажки стояли в порхании снега молочные «Жигули» и пели весёлую оду. Оду распахнутым дверям, людской наивности, призабытой доверчивости, былым бесхитростным тайнам народа. Автомобильный сигнал, несмотря на два часа ночи, согревал, размягчал, уносил в детство…

На следующую ночь условный звук повторился. Чуть пораньше. Потом, через день, ещё…