Юрий Шинкаренко - На дне сыроежки ломаются. «Картинки» с подростками

– Вот бы узнать, что надо этому сумасшедшему «радисту»! – сказал я жене.

– А чего там узнавать! И так вся округа знает! Девочка из соседнего дома устроилась «работать»… Мас-са-жист-кой!.. Вот её и гоняют по вызовам! Приспичило кому-то, и – ДАЙ, ДАЙ ему!

А снег день за днём продолжал порхать, падать, силясь, как всегда, сделать землю светлей и чище. И в садике напротив моего дома каждое утро торчал малыш с запрокинутой головой, ловил карасиным ртом снежинки и высматривал что-то в небе. И каждый раз, в надоевшем повторении, замершего малыша тормошила за рукав ребятня:

– Не бывает от снега радуг! Спорим, что не бывает?

Повторялся банальный сюжет. Столкновение веры – и неверия. Возвышенного – и приземлённого. Чудаковатой вышибленности из жизни – и уютной адаптированности.

И сюжет этот меня не интересовал. Я уже давно понял, что движение таких сюжетов, их исход, зависит не от действующих лиц, а от наблюдателя. Кого решил в победители – тот и герой.

Меня интересовало другое. Что-то давно не слышал я от детей «радужной» запоминалки! Той самой: «Каждый охотник желает знать…».

Может, она уже и не детская вовсе?

Может, она на вооружении у тех, кто за двадцать-тридцать лет своих на земле внятно выучился лишь животно-похотливому императиву: «Дай, дай…».

Может, безоблачная запоминалка значит теперь:

Каждый – «КАРОЛИНА» («Наши девушки обслужат вас!»).

Охотник – «ОЧАРОВАНИЕ» («Очаровательные феи подарят вам незабываемую ночь!»).

Желает – «ЖАННЕТ» («Ждём звонков, господа бизнесмены, не сдерживайте своих страстных желаний!»).

Знать – «ЗВОН ЛЮБВИ» («Твои фантазии станут реальностью»).

Где… – да мало ли в нашем городе «массажных» фирм, на любую букву найдётся!

Немые кинохроники отлично запечатлели, как граждане новоиспечённой Советской России до основания рушили «мир насилья»…

Я смотрю фильм Евгения Цымбала «Повесть непогашенной луны» (по одноимённой повести Бориса Пильняка). Всплески моих эмоций всего сильнее там, где современный режиссер использовал в перебив давние кинодокументы.

Камера дрожит, а с ней – и изображение… Резкость мечется.

Но техническое несовершенство старых кинокадров с лихвой окупается тем, что очень киногенично снимаемое. Как драматургично взвинченное движение толпы!.. Как эффектен для камеры, даже несовершенной, расстрел босых, винящихся позами мужиков!.. А взрыв Храма!..

Само действие так укрупнено, так оплакачено , что разрушительная энергетика киногероев переполняет современный кинозал и вызывает странные чувства. Они, эти чувства, – чувства ненаведённой резкости , совсем в стиле старого кино.

При однозначном отрицании того, что творится на экране, резкость гнева, который должен бы главенствовать, то и дело сбивается либо на жалость к разрушителям, либо на оправдание их, хоть и торжествующих со старого целлулоида, но сегодня униженных и оскорблённых. А вот гнев и совсем расфокусирован: я, через дымку успокоительных лет, чувствую к толпе громил и ниспровергателей… благодарность.

Благодарность? Кому? Этой толпе в слепой ярости разрушения? За что?! Да за то, что их разрушительность очевидна . И честна в своей очевидности. И предостерегающа для всех нас.

Нынешняя техника кино намного совершенней. Ей доступны оборотная сторона Луны, сложные процессы на молекулярном уровне, она может достоверно воссоздать пейзажи юрского периода, показать предстоящую колонизацию Марса… Одно ей недоступно! Ей недоступна, чаще всего, фиксация современных форм разрушительности, за тем исключением, когда берутся на вооружение старые, испытанные её формы. Современный вандализм не так очевиден, вовсе не плакатен и совсем не киногеничен. Современная разрушительность невнятна в своих проявлениях, декадансно утончена, маскировочно невзрачна – и много сложней для разоблачающего киноглаза.

На экране Стеньки Разины времён военного коммунизма сволакивают в костёрную кучу иконы. Пылает огонь. Православные святыни с их гениально-светлым видением четырехмерности мира превращаются в одномерные плоскостные головешки.

Рядом со мной сидит напряжённый мальчик в чёрном бархате и безупречной белизне хлопка. Участившееся его дыхание выдаётся движением бархатной бабочки-галстука на груди.

Воспитанный, эрудированный, разбирающийся, размышляющий, умело оппонирующий, смело анализирующий, – сейчас этот мальчик лишь на миг размыкает губы. Не артикулируя, шепчет:

– Валюта горит! Ёлы-палы, сколько баксов можно отхватить за эти иконы!

Какой киноглаз сможет передать это? Невинность юношеского облика – передаст. Безупречность манер – передаст. Сможет уловить, насколько обучены иронии юношеские губы…

И лишь к одному не готова кинокамера: запечатлеть той разрушительности, которая, пользуясь мальчиком, на миг высунул свой коготок, примериваясь к миру.

Несколько дней назад я наконец решил избавиться от ваучеров. Обречёно понимая, что для меня, как и для большинства простых смертных, приватизационные чеки – всего лишь форма экономической учёбы, этакий завлекательный способ навсегда запомнить, чем «дивиденд» отличается от «инвестиции», я не стал особо мудрить. И пошел ва-банк! Точнее, в банк… В один из коммерческих.

Решил совместить приятное с полезным. Сначала отделаться от ценных бумажек. Потом попробовать разобраться, как нынче выгоднее хранить деньги, что может сулить рядовому вкладчику бизнес-счет, а что, например, вклад накопительный. (Собственное финансовое неведение меня уже давно томило. Вдруг отвалят гонорар, хотя бы за эту вот публикацию, – да такой, что не только долги раздать, а и на тридцать три чёрных дня хватит. И куда с такими деньжищами?! Не в мешке же хранить!). Наконец, воочию хотелось увидеть, чем финансовые «малыши», рекламно угукающие о своем процветании со всех углов, отличаются от привычных «сберкасс», тех самых, что за несколько последних лет так изляпали себя мизерными процентными ставками, нехваткой наличности, очередями, хамством, что от одной вывески «Отделение Сбербанка» – ощущение деревенских ворот, вымазанных в дёгте и посыпанных перьями.

Многозначительно бросив коллегам: «Я – в банк!», отправился…

Я стоял за стойкой, заполнял бланк договора и одновременно любовался, как матовое стекло конторки отражает офисное помещение: оливковые разводы настенных драпировок, притемнённый под старину хрусталь люстр, компьютерные дисплеи, сочащиеся зелёными строчками… Ксероксы источали запах озона, словно море после грозы. А девушки-операторы!.. Одна эффектнее другой!.. «Моя», та, что вносила в память компьютера паспортные данные, вдруг показалась мне эталоном здешнего, банковского, очарования. Конечно, это под её облик подбирался оливковый цвет драпировок, под её черноту ресниц и слабую синеву теней на веках, под голубые прожилки её рук, лежащих на клавишах компьютера. Это специально затемнены хрусталь люстр и цветочных ваз – не должны они соперничать с белозубой операторской улыбкой. И даже простоватые, обычного белого пластика жалюзи на окнах не выпадали из общей гармонии. Разве не смягчали они провинциальной, тавдинско-ирбитской вздёрнутости девушкиного носика?..