Ирина Кир - Графини Вишенки

Несмотря на предложенные эскулапами варианты, Вика с Никой развивались как обыкновенные близнецы. Может, чуть и отставали в самом начале, но в пределах нормы. Встали на ножки в десять месяцев, около годика пошли, конечно, в разные стороны, до двух лет общались на своем языке, вместо «я» говорили «мы» и проявляли все признаки, присущие близнецам.

– Мы не будем кашу! – говорила Вика, и уплетающая манку Ника тотчас откладывала ложку.

– Бабушка, а когда мы вырастем и выйдем замуж, у нас будет один муж или двое? – задавала вопрос Ника.

– Мы не понимаем, – размышляла Ника, крутя в руках трусики в ромашку, – дырок три, а ноги две. Куда нам ножки сувать?

– Туда, куда голова не пролезет, – отвечала Вика, уже примеряя отверстия к голове.

Дорвавшихся до близняшек психологов больше всего интересовал феномен невербального общения сестер Вишневых: они строили друг другу гримасы и активно использовали пантомиму, самую занимательную из которых специалисты нарекли «слон и заяц». Первая девочка прикладывала растопыренные ладони к ушам и высовывала язык (слон), а вторая через мгновение устанавливала сомкнутые кисти над макушкой, выставив одновременно над нижней губой два зуба (заяц). В зависимости от ситуации это могло означать следующее: подтверждать общее минорное состояние ( нам скучно, нам неинтересно), призыв перейти в мажорный ряд (не грусти! улыбнись!), предложение помириться после затянувшейся ссоры и выражение взаимного несогласия:

– Плевать я хотела на твое мнение!

– А я на твое!

Еще Вишенки ужасно дрались, но стоило девчонок развести в разные комнаты, поднимали рев – требовали вернуть к сестре. При встрече бежали друг к другу и обнимались. Простые, нормальные дети. Только глаза фиолетовые.

По выходным навещать внучек приходила Маргарита Андреевна. Она сильно сдала. Мало того что потеряла любимую невестку, так еще и сына лишилась…

На похороны Михаил появиться не смог – пил дней пять, не приходя в сознание. Затем еще с неделю валялся на диване лицом к стене. Судьбой лежащих в инкубаторах дочерей не интересовался, а их имена, кажется, даже не расслышал. Вернувшись в один из дней от доктора Турецкого, Маргарита учуяла запах гари. Влетев на кухню, обнаружила сына, рвущего в клочья фотографии и сжигающего их на костре, устроенном в раковине. На щеках полыхал румянец, глаза горели, руки тряслись. Налицо все признаки помешательства.

– Пришла?! – зловещим, ничего хорошего не обещающим голосом обратился Вишнев к матери. – А ведь это ты! Ты во всем виновата! По врачам ее таскала! Если бы не ты и не они, – он почему-то тыкал пальцем в небо, хотя дочери, в отличие от жены, находились на земле, – Света была бы жива! Светка моя была бы жива!!!

– Что ты… – растерялась Маргарита Андреевна, – что ты такое говоришь?

– Молчи! Ты мне больше не мать! Ты хотела внуков! А про них я и слышать не хочу! Вы душу из меня вынули и убили!

Тем же вечером Михаил собрал вещи и куда-то уехал. А еще через два дня в дверь позвонила та самая Лариса, которая не хотела пить за Эйнштейна.

– Михаил просил передать, что с ним все нормально. Он уехал на машине в Прибалтику. Куда – не сказал. Просил не искать и не беспокоить. – Лара сделала паузу перед самым сложным предложением. – От детей он отказывается. Претензий по имуществу не имеет. Вот письменное подтверждение. – И, смущаясь, протянула конверт.

Малютки росли смышлеными, любознательными и задавали много вопросов. Про маму им говорили, что она улетела на небо, во-о-он на ту тучку. Смотрит на своих девочек и улыбается. Как здесь, на фотографии. С папой дела обстояли сложнее. Его «направили» в длительную командировку, откуда он неожиданно «вернулся» летом восемьдесят четвертого года. Тогда на дачу в Долгопрудном пожаловали люди в серых пиджаках и сообщили Маргарите Андреевне, что ее сын, Михаил Нилович Вишнев, участвуя в международной парусной регате, стартовавшей из Таллина, дошел до финиша в Финляндии, где попросил политического убежища. Тем же вечером бабушку Риту увезли в больницу, откуда она уже не вернулась.

Дед внучек боготворил. Очень любил и жалел. «Сиротинушки вы мои дорогие, – обращался он порой к куколкам, – ну ладно я, а вам-то за что?» Что такое расти без родительского тепла, Павел Степанович Санчес знал очень хорошо: в тридцать седьмом году его, годовалого карапуза, привезли в СССР вместе с другими детьми из охваченной гражданской войной Испании. Всех детей распределили в специальные детские дома, и только Павла, тогда еще просто «малыша», отправили в дом малютки. Ему единственному из той «партии испанцев» к моменту прибытия в порт Одессы не исполнилось и двух лет. Как и большинству попадающих в детский дом маленьких сирот, «малышу» могли дать любое имя и фамилию, но его мать, скорее всего, предвидела подобное и подстраховалась: повесила сыну на шею что-то типа солдатского жетона. На недорогой латунной цепочке на уровне пупочка висел латунный же медальон. От жетона его отличало лишь наличие какого-то растительного рисунка на аверсе (мать, скорее всего, выбрала заготовку для дешевых кулонов). На реверсе гравировка: Pablo Esteban Enrique Maria Sanchez d’Astroga, 18.02.1936. Так его и записали: Павел Степанович Санчес. Энрике, Мария и д’Астрога остались не у дел.

И все-таки Паша был счастливчиком – в отличие от таких же, как и он, маленьких сирот он точно знал дату своего рождения и имя отца. Но самое главное – папа и мама всегда были с ним рядом. Лежали теплой пластинкой рядом с сердцем. Мать, мудрая и дальновидная женщина, сделала верный выбор в пользу дешевого металла. Кому придет в голову покуситься на латунь? Но желающие находились – Пашке завидовали. Что делать? Сиротство – оно не красит. И любой, даже ничтожный намек на имеющуюся связь с родителями больно жалил тех, у кого все нити оборваны. Для Пашки этот жетон стоил дороже золота. Он никогда его не снимал. Если мылся, то клал медальон в рот, не снимая цепочки с шеи, а в драках все латунное сокровище находилось за плотно сомкнутыми зубами. Если в компании выходил спор, то вместо предлагаемого жетона Санчес всегда выставлял свою пайку хлеба. Порой за несколько дней. Он лучше будет голодать….

Первое серьезное разочарование и одновременно обретение пришло к Павлу уже в военном училище: выяснилось, что он не Степанович, а Энрикиевич – жена майора оказалась тоже из испанских детей. Дульсинея Крус, по-домашнему Дуняшка, рассказала соплеменнику, что в испанской культуре собственное имя ребенка не обязательно одно, но в имя собственное всегда входят имена отца и матери. То же самое и с фамилиями. Таким образом, выходило, что курсанта Санчеса на самом деле зовут Павел Степан Мария Энрикиевич Санчес д’Aстрога, где Мария д’Астрога – мама в девичестве, а Энрике Санчес – папа. Так контуры родителей стали еще четче, а отчество Павел менять не стал – уже привык.