Мария Гарзийо - 1850

– Привет, mon chou! – встречает она меня, озаряя широченной белозубой улыбкой площадь Комеди.

Мы обмениваемся тремя поцелуями, изображая из себя монпельерянок, и направляемся обедать в знакомый ресторанчик. Меню местных заведений иностранцу понять так же сложно как поэзию времен Ренессанса, хотя бы по той причине, что одно может вполне тягаться с другим по своей метафоричности. По началу я часто ломала голову, что подразумевается под красочным «креветки в объятиях авокадо с легким прикосновением бальзамика» или «маленькое любовное гнездышко копченого лосося», потом поняла, что дабы прочувствовать вкусовые качества блюда вовсе не обязательно разбирать тонкости любовного трехугольника креветки-авокадо-бальзамик. Потому теперь я как правило перевожу ключевые слова, а остальную поэзию оставляю истинным цениелям. А вот Сильвия, журналист по профессии, не собирается довольствоваться малым.

– Что такое Andouillette AAAA? – задается она вопросом, разглядывая меню, – Почему АААА? Это предсмертный крик того, из кого этот андуйет сделан? Или «АААА как вкусно»?

– Может опечатка, – пожимаю плечами я.

– Нет, надо узнать, – настаивает обладательница пытливого мозга, махая рукой официанту, – Объясните нам, мосье, что это за АААА.

Пожилой лысыватый мосье пускается в длинные путаные разъясния, из которых я усваиваю, что заглавные буквы описывают качество продукта. Судя по всему качество в данном случае хорошее, иначе по логике не писали бы ничего.

– Будете заказывать?

– Не рискнем, – качаю головой я, остановив свой выбор на привычном глазу кальмаре без всяких там непристойных возгласов.

Сильвия берет утку, обласканную каким-то хитрым соусом. Мы просим принести нам pichet de rose и caraf d’eau. Первое переводится как кувшинчик местного розового вина (в следствии переизбытка виноградников на юге местное вино стоит копейки), второе как сосуд с водой (вода наливается из крана и подается бесплатно).

– Я тут подружилась с девушкой, пока ты в Риге была, – рассказывает Сильвия, запихивая в рот хлебный мякиш, – С француженкой.

– Не теряешь времени даром, – замечаю я с легким упреком.

Я недавно ездила в родные края навестить родителей и тех подруг, которые пережили разлуку.

– Ты до конца дослушай. Мы с ней обедать ходили вместе, я домой ее приглашала пару раз, с мужем познакомила…

Сильвия замужем за французом, каким-то ученым, который целыми днями корпит над формулами, за что благодарное отечество платит ему минимальную зарплату SMIC.

– И вот однажды кушаем мы с ней вместе, она берет меня за руку и говорит: «Знаешь, Сильвия, я больше не могу скрывать своих чувств к тебе. Я вижу, что и ты неравнодушна ко мне, ты ведь явно со мной заигрываешь. Думаю, нам пора поговорить начистоту». Я, святая наивность, все еще не могу въехать и спрашиваю, о каких чувствах идет речь. И она мне отвечает, что влюбилась в меня в с первого взгляда!

– Не может быть, – давлюсь вином я, – она оказалась нетрадиционная?

– Именно. И приняла мою манеру общения за флирт!

Надо заметить, что манера общения у Сильвии действительно специфическая. Она то приобнимет, то за руку возьмет, не говоря уже о ее негаснущей лучезарной улыбке. Бедная французская лесбиянка не приняла во внимание особенности бразильского менталетета.

– И что было дальше?

– Ну, я ей естественно объяснила, что никакие отношения кроме дружеских нас связывать не могут. Она была очень расстроена, но согласилась на дружбу. А через несколько дней мы встретились, она заявила, что была у психолога и тот велел ей больше со мной не общаться. Вот такая история.

– Черт знает что, – вздыхаю я, отрезая кусочек кальмара, – А мне тут рассказали историю про женщину, которая после того, как родной 16-летний сын ей нагрубил, разочаровалась в нем и отдала в приют. На него позарилась какая-то бездетная пара и усыновила.

– В Бразилии такое невозможно, – качает головой Сильвия.

– В Латвии тоже. Детей сажают на плечи и тащат на себе, пока ноги ходят. В этом, конечно, тоже есть определенный перегиб. Но приют это слишком. Не собака все-таки.

– Собаку бы французы не отдали, – справедливо возражает журналистка.

Теплое ноябрьское солнышко водит лучом по нашим лицам. Розовое вино приятно булькает в желудке. Я могу сколько угодно критиковать свою страну-мачеху, но в глубине души я испытываю к ней теплую смесь нежности и восхищения.

– Ты работу не нашла? – интересуюсь я, когда официант ставит на стол две чашки кофе.

– На мое СиВи поступило целых два предложения, – усмехается Сильвия, макая губы в кофейную пену, – Сначала позвонил какой-то мужчик, сказал, что ему нужна бразильянка танцевать в клубе стрип-самбу, потом пригласили уборщицей на вокзал за тысячу евро в месяц.

– Круто!

Помнится когда-то наблюдая на экране рижского телевизора носатого героя французской комедии, который готов был ради сохранения работы сменить ориентацию, я презрительно хмыкала, узрев в этом фарсе явную гиперболу. Поселившись в стране виноградников и сыра, я поняла, что в фильме затясалась вовсе не гипербола, а ее младшая сестра, литота. Найти работу, будь-то труд на благо отечества или же на благо чьего-то частного пуза, так же трудно, как спасти вселенную от засилья инопланенян. А может, и того труднее. Слава Богу, что Филипп в отличие от мужа моей подруги занят не выведением сверхнового вида инфузории туфельки, а делом несколько более прибыльным, которое позволяет мне покупать реальные туфельки и гордо воротить нос от вакансий уборщиц и кассирш.

Мы расплачиваемся поровну за обед, привычно не оставив чаевых, и, поблагодарив официанта за пожелания хорошего дня, выходим на оживленную улицу. Тут следует отметить, что она не просто оживлена, закованная в асфальт дорога просто кишит людьми. Несведущего может удивить и даже напугать этот концентрированный сгусток народных масс. Я, почти француженка, безошибочно определяю очередную забастовку. Забастовка это национальная французская забава. Когда им надоедает работать, они собираются группами, рисуют пару-тройку незамысловатых, ничего не выражающих плакатов и отправляются бродить по улицам с криками и улюлюканием. За этой целевой прогулкой следуют щедро сбрызнутый вином и сдобренный обоюдными жалобами на жизнь обед в ресторане. Развлекаться таким образом гораздо занимательнее, чем париться в душном офисе, потому во Франции бастуют все. Студенты, таксисты, фармацевты, клерки и работники метрополитена. Интересно, кто на сей раз недоволен президентом Саркози. Толпа, подвывая какие-то хилые лозунги, тянет нас вперед. На Комеди нам удается отпочковаться. Мы тремся щеками на прощание и разбредаемся каждая в свою жизнь. Я шагаю по светлой брущатке, сжимая под мышкой только что приобретенный свежий багетт, и улыбаюсь прохожим, собакам и своему отражанию в витринах магазинов. В мою расслабленно вальяжную от выпитого вина и теплого солнца голову пробивается слабенькое нехорошее предчувствие на тонких ножках. Оно стучится тощей лапкой в защищенный толстым слоем ватной неги мозг, и так и не получив желанной аудиенции, тихонько ускользает, оставив крохотный едва заметный отпечаток ступни. Этот след перевоплощается в маленькое словечко «слишком» и застревает в проводах извилин. У меня все хорошо. Слишком хорошо. Я свободна от утомительного неблагодарного труда, я любима мужчиной мечты, у меня в желудке плещется в вине заморский кальмар, а на ногах белеют тонкими ремешками туфли Гуччи. Жизнь прекрасна. Слишком прекрасна. Даже не смотря на вчерашний казус. Не получился телемастер, удастся пират карибского моря. Или человек-летучая мышь. Я увязаю в путанице фантазий, и мне не вдомек, что мое неброское «слишком» уже отмечено небесной канцелярией как недозволенный, неполагающийся простым смертным излишек. Я не догадываюсь, что уже совсем скоро моей беззаботной улыбке суждено погаснуть, а моему взгляду проститься с милыми глазу декорациями. Ураган, переместивший Элли с родных полей на средиземноморское побережье не утих, он просто прилег передохнуть на время, собираясь с силами для нового броска. Однако, дар предвидения мне не присущ, и потому я продолжаю свой путь, излучая во все стороны позитив.