Николай Солярий - Черная голубка

Подобных приёмчиков Людмила знала больше десятка. Мужа она принимала со всеми его слабостями и недостатками. Серьёзных ссор в доме не было, если и возникали скандальчики, так это из-за Мишкиного увлечения – проклятущего мотоцикла, который в нужное время всегда ломался. В супружеских изменах муж замечен не был, но вот дверь в сарае, в котором стоял мотоцикл, с внутренней стороны вместе с автомобильными этикетками обклеил красивыми бабами в купальниках из журнала мод. Это Людмилу настораживало и наводило на размышления: «Смотри-ка, интересуется. Мужики, конечно, все кобели, но, не дай бог, и мой такой же». На эту тему у них даже разговор был, непонятно с чего начавшийся, скорее, так, без особой причины. Просто поболтать захотелось. Наверное, в каждой семье когда-нибудь происходили подобные беседы, ну а как иначе. Людмила тогда ему сказала, что, если узнает об измене, ничего не скажет ему, а просто ночью, когда он будет спать, обольёт его харю кипятком. На что получила ответ: «Ну, ты и дура». Больше к этой теме они не возвращались.

Было ещё о чём поговорить. Ненавидела она два, казалось, радостных события в месяце: это мужнины аванс да получку. Конечно, абсурдная ситуация, могли бы эти дни быть до конца радостными, если бы Мишка не приходил в эти дни домой с пол-литрой. Вроде бы, ну что такого, мужик выпил, так нет, ведь водку свою проклятущую он закусывал солёными огурцами, причём нарезанные не признавал. Мишка любил откусывать от огурца, зажав его целым в кулаке, и этим же кулаком стучал себе в грудь, высказывая ей обиды на своё начальство; оттого вся рубашка и стол были забрызганы рассолом. А на трезвую голову у него была весомая отговорка: «Не нравится – буду обмывать зарплату после работы с мужиками». Подумала Людмила над его словами, пожалуй, правда, пусть будет как есть. А в остальном было у них согласье, и относились они друг к другу с терпением и пониманием. Хотелось бы о любви сказать, да какая уж тут любовь, за одиннадцать-то лет вместе чувства поостыли, одна привязанность осталась.

То, что Людмила была порой излишне экономной, Михаила особо не задевало, всё-таки расходовала она деньги правильно, по назначению, все были сыты и одеты. Заначку он свою имел, так как без неё пропадал у него всякий смысл и интерес к жизни. У Людмилы денег не выпросить, а мотоцикл ремонтировать надо. Знать бы ей, сколько он денег на его ремонт потратил, она бы сожгла этот мотоцикл и на развод подала. То, что она так бы поступила, в этом не было никакого сомнения. Он однажды уже предлагал: давай фотоаппарат купим. Людмила стала считать, загибая пальцы: «Бачок к нему нужен, увеличитель надо. Ванночки, плёнку, бумагу, проявители разные. Ты эту дурь из головы выброси и не заикайся больше о нём. Тоже мне фотограф нашёлся. Посмотри на себя, в кроличьей шапке три зимы ходишь, на что она похожа, можно подумать, ей полы моют. И хватит подошву на ботинках приклеивать, всё новое покупать надо». Тогда он с ней согласился, что фотографировать дело пустяшное, а затраты действительно большие. А шапку и ботинки неплохо бы сменить.

Одного в семье не хватало для полной гармонии. Михаилу был нужен сын. Ходил бы он с ним на рыбалку, вместе мотоцикл ремонтировали и гоняли бы на нём по посёлку, обучил бы он его всему, что сам умеет делать. Но второй раз Людмиле забеременеть не получалось. Врачи поставили диагноз: спайки. Советовали ехать на курорт, лечиться грязями. Но как ехать, на что? Времена прошли, когда на курорты ездили по профсоюзным путёвкам. Из года в год всё это откладывалось на потом, и лечилась она, чем могла. Дочь тоже просила братика или сестричку.

Сама Людмила росла в семье вторым и последним ребёнком, познала она радость и внимание, старшая сестра Валентина была ей нянькой и в какой-то степени учительницей, ещё до школы научила её читать и писать. Может, у сестры это в дальнейшем и повлияло на выбор профессии: она окончила педагогическое училище и стала преподавателем начальных классов. В общем, в детстве часть родительской заботы взяла на себя старшая сестра. Сестре это было не в тягость, но порой досадно, хотелось со сверстниками пойти куда-то, а тут эта малышка, которую с собой не всегда возьмёшь и дома одну не оставишь, мать с отцом на работе. Было и такое – за непослушание получала Людмила подзатыльники, но всё равно самым любимым человеком после матери была для неё старшая сестра. Единственное, что не нравилось ей как второму ребёнку, так это донашивать за сестрой одежду. Даже когда была маленькой, ей уже было небезразлично, что на ней надето, ей даже хотелось походить на старшую сестру. Она залазила в её цигейковую шубу и крутилась перед зеркалом, подражая ей, но с возрастом появились обиды, когда мать перешивала на неё платья и кофты Валентины и ту самую цигейковую шубу. Для себя она вынесла из детства – если в её жизни сложится подобная ситуация, она не позволит младшему донашивать вещи старшего. Людмила писала сестре о своём диагнозе, но не для того, чтобы просить её о помощи, а потому что сестра продолжала оставаться для неё близким человеком. Она делилась с ней горем и радостью. Валентине казалось, она умеет читать письма между строк, но, прекрасно всё понимая, предложить материальную помощь не могла, просто не имела средств на это. Всё-таки есть своя семья, две девки растут, а муж два года как в лагере, и ещё год сидеть. Как выражалась Валентина, его греть надо, это значит, мешок с провиантом ему отправлять. Мать хворая на её попечении, с пенсии даёт ей какие-то гроши, а остальное, как она говорит, на смерть откладывает.

Вот тянется Валентина, как может. Благо, девки у неё работящие, на дом работу берут. Им с завода разноцветные провода привозят, а они их в жгуты по несколько штук скручивают и обратно на завод возвращают. Работа на вид вроде копеечная, и пальцы от неё болят, но если её целыми ворохами изготовлять, неплохие деньжонки получаются.

Мать была строга с дочерьми; очевидно, сказывалась усталость после работы, да и характер у неё не сахар. «Людка, едрит твою мать, опять игрушки по полу разбросала», – такой матерной фразой она частенько крыла дочерей и мужа, их отца. Отец работал шофёром и уходил в гараж рано утром, когда девчонки ещё спали, забирал с собой с вечера приготовленный пакет с едой, это был его обед, который ему собирала мама. Заворачивала она в газету порезанные полбулки хлеба, два-три варёных вкрутую яйца, сало солёное с чесноком. К пакету прилагалась ещё бутылка молока. Может, обеденный час заставал его в дороге, далеко от столовой, или питаться так ему больше нравилось? Людмила не задавалась таким вопросом…

Возвращался отец с работы всегда поздно, такая уж шоферская доля, и сразу же начиналась процедура умывания. В Людмилины обязанности входило лить отцу тёплую воду на руки и шею. Хоть отец и пользовался хозяйственным мылом, в глубоких узорах на руках и под ногтями оставались чёрные полоски, они, наверное, были вечными. Другими его руки не были никогда. Пахло от отца папиросами и его машиной, но тогда Людмиле казалось, что это машина пахнет папой. Вот только в воскресенье отец с утра источал аромат тройного одеколона. Он, побрившись опасной бритвой, наливал в согнутую ладонь солидную порцию этого зелья и умывался им. Лицо от этого на какое-то время становилось пунцовым, будто ошпаренным. Непосредственно воспитанием дочерей отец не занимался, да когда ему было, с утра до ночи на работе. Девчонки любили воскресенье, когда семья в полном сборе была дома. Мать жарила на большой сковороде крупные полосатые семечки, от запаха которых сводило скулы, высыпала их горячими на разостланную на столе газету. Все, усевшись друг против друга, начинали их лузгать, сплевывая шелуху на пол. Было интересно, когда мать или отец рассказывали о своём детстве. Глядя на них, Людмила с трудом могла поверить, что когда-то родители были такими же маленькими и смешными, как она. Вот так за воскресенье пару сковородок семечек и сощёлкивали. Семечки – это такая зараза, от которой невозможно отвязаться, они лузгались до тех пор, пока не начинал болеть язык. После этого сестра брала веник и сметала всю шелуху, получалась кучка размером с муравейник. Затем собирала шелуху на совок и высыпала всё в печку.