Василий Лягоскин - Дома мы не нужны. Книга шестая: В мире Болотного Ужаса

Теперь их общая рука обвела кругом всю округу и остановилась, едва не ткнувшись в грудь Марко, прикрытую шкурой неизвестного животного.

– За такие слова, – мрачно сообщил дикарю Марк Туллий, – тебя надо предать смерти. Самой мучительной, какую только можно придумать. И предам!

Легат наклонился к низкому по сравнению с римлянином дикарю, и прошептал – яростно и непреклонно; только для его ушей:

– И предам! Того, кто говорит сейчас твоими устами!

Словно кто-то в неведомой дали устрашился его ярости; а может – отвлекся на новое «Ах!» Ливии. Тело дикаря сложилось в глубоком поклоне; потом он рухнул на колени, а следом и всем телом на влажную траву. Но Марку Туллию было не до него. Он одним гигантским прыжком оказался подле супруги – у той самой груды бочонков, которую предложили в обмен на реликвию римлян. Рука Ливии Терции едва не касалась верхнего бочонка, и дрожала – словно вокруг была не обычная серость и хмарь; словно налетел свирепый заряд ветра, принесшего с собой холодные белые крупинки.

Лицо Ливии было еще бледнее; на нем зловеще чернели сухие сейчас, потрескавшиеся одномоментно губы, не перестающие шептать:

– Там Зло… Зло… Зло…

Легат не стал церемониться; Борис внутри буквально взвыл: «Она же сейчас упадет! Эти бочонки пьют из нее жизнь!». Марк подхватил легкое тело супруги на плечо, и буквально побежал в крепость, в свой дом, стенами которого он надеялся оградить свою любовь от любого Зла. Оказалось, что оно не вездесуще. Уже через несколько прыжков легат ощутил, как женское тело на плече тяжелеет; словно вместе с жизненной силой в Ливию вливаются и вполне плотские килограммы. А уже за воротами крепости Ливия достаточно твердым голосом попросила: «Отпусти меня».

– Сейчас, милая, – Марк Туллий лишь крепче прижал к себе родное тело, в котором он помнил каждый изгиб, каждую клеточку, и взбежал с этим таким бесценным грузом на крепостную стену.

Он отпустил Ливию на то самое место, где они круг назад наблюдали за живым диском из безжалостных кровососов. Позади остановились, шумно переводя дыхание, консул с женой, Теренцией. И, конечно же, незаменимый прокуратор, которому легат кивнул: «Пусть трубы возвестят об окончании торга!». Это был самый короткий, и самый необычный торг на памяти Марка. А еще этот круг был необычным тем, что Ливия Терция впервые за их долгую, вполне счастливую жизнь, в третий раз выкрикнула свое: «Ах!». Теперь ее пальчик показывал в то место, где недавно грудились бочонки…

– С «живой» и «мертвой» водой, – подсказал Борис.

Теперь бочонков не было. Ни одного. И это означало одно – все то зло, что таилось в емкостях с «мертвой» водой, будет разнесено по болотам. А потом – вернется сюда, в крепость; вместе с ордами дикарей. Которые пока не покинули утоптанный пятачок торга. После того, как мощно и повелительно взревели римские трубы.

Легат знал, чего ждут дикари. Песни. Великого чуда, которым одаривала и их, и своих сородичей Теренция Квинтилла. Лишь четверо здесь, включая саму супругу консула, знали, что в такой миг в женском теле просыпается ее вторая ипостась, Ира Жадова, чей колдовской дар не уступал целительскому волшебству Светы Левиной. В груди Марка вдруг разгорелся злой костер:

– Не много ли хотите, болотники? На этот раз вы уйдете в болота, не прикоснувшись к волшебству римского пения…

– Марк, – коснулась его плеча супруга, явно догадавшаяся о его намерениях, – не делай этого. Пусть дикари унесут в свои болота не только зло, что принес сюда посланник Вождя, но и малую толику добра. Может, эта толика как раз и перевесит – когда кто-то там (она подняла голову к темному небу) будет решать, быть ли мирозданию, или…

– Хорошо, – кивнул легат, – Теренция – твой выход.

Супруга консула остановилась на том самом месте, где недавно легат остановил Ливию, едва не шагнувшую в пропасть. И задумалась, явно выбирая песнь, подобающую такому необычному завершению торга. А потом открыла рот, чтобы излить на окрестности слова, которыми очень редко одаривала даже сородичей.

– Аве, Мария! – разнеслось над окрестностями, и дикари все, как один, рухнули на колени.

– Нет, не все! – отметил Марк Туллий.

Наслаждаться божественной песней ему мешала торчащая, словно столб, фигура Марко – посланника Вождя, убивающего взглядом. И легат, слушая последние слова песни, послал ему мысленный наказ, вспомнив любимую присказку Бориса Левина:

– Иди, дикарь! Иди, и передай своему Вождю: «Кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет!».

Эти слова словно сломали, наконец, невидимый стержень, державший спину Марко ровной. Он тоже склонил колени перед волшебством, творимой Ирой Жадовой.

Из поколения в поколение, от извечных времен вождем в болотных племенах выбирали самого сильного, самого умелого охотника. Или торговца – как в племени, владевшей тайной волшебного сока. Это действительно было тайной, тщательно оберегаемой племенем. Ибо – лишись эта кучка оборванных, носивших грязные шкуры дикарей своего единственного источника дохода, и судьба их была бы предрешена. В этом жестоком мире, ограниченном непроходимыми топями, места жалости не было даже внутри племени. Что уж говорить о конкурентах, которые смяли бы племя в один круг. Убили бы без жалости ради тайны зарослей трав, дающих жизненно необходимый сок.

– Или съели бы, – усмехнулся Вождь, убивающий взглядом, вспомнив другого вождя – того, что с гордостью носил единственный клочок меха на себе – в самом уязвимом месте, в паху, – говорят, что они считают человечину деликатесом… будут вам деликатесы – изысканные, римские.

Вождь знал много таких непонятных остальным словечек; часто пользовался ими, вызывая растерянность в перемазанных илом лицах. Когда-то, в детстве и юности, его называли по-простому – Джонсоном. Тогда он держал язык за зубами, и даже не мечтал, чтобы возглавить племя. А потом что-то произошло; он сам не понял что. Только проснулся в уверенности, что отныне мир должен принадлежать ему. Причем, весь мир – и кучка грязных оборванцев, и болота, и даже… римская провинция. Вся! С гордыми высокородными, склонившими спины и головы перед ним, могучим Вождем; особенно женщины – мягкие, чистые, пахнувшие приятно и волнующе. Во снах Джонсон грубо мял руками такую податливую женскую плоть. Лица были иными – не римскими, по большей части какими-то узкоглазыми и покорными. А сам Вождь в тех снах был сильным, могучим; от него резко пахло металлом, и еще смертоносным «порохом». Значения последнего слова он не знал. Не знал и другого, еще более будоражившего кровь – «Америка». Это слово обычно всплывало в памяти в сочетании с другими: «Америка превыше всего!». И еще – «капитан Америка»; последнее он почему-то примерял к собственной персоне; так же, как не такое пафосное «капитан Джонсон».