Пётр Межурицкий - Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская

Итак, НИИ, где служил Аркадий, а с ним еще около тысячи научных и инженерно-технических работников, на самом деле более являлся неким духовным орденом, чем единицей плановой экономики. На низшей его ступени, независимо от занимаемых должностей, пребывали сотрудники, чьи души окармливались в рамках дозволенной крамолы. Эти читали братьев Стругацких и слушали Окуджаву. Ступенью выше стояли те, кто уже вкушали запретные плоды. Эти читали Солженицына и слушали «Свободу». И, наконец, духовная элита читала и слушала себя самое.

Ее представители, не щадя сил, напропалую сотрудничали с вражеской резидентурой, переправляли рукописи за границу, давали интервью иностранным корреспондентам, минировали мосты, подсыпали сахар в ракетное топливо, служили агентами влияния Тель-Авива и Ватикана, ходили с рогатиной на медведя и лично водили дружбу с академиком Сахаровым.

Понятно, что между официальной табелью о рангах и неформальной иерархией существовал совершенно определенный параллелизм, в котором все свободно ориентировались. Так, например, вызов на профилактическую беседу в КГБ соответствовал должности старшего инженера. Повторный же вызов с предварительным обыском на квартире и последующим общим собранием сотрудников НИИ, единодушно и гневно клеймящим отщепенца, тянул уже на должность завлаба, доктора наук. Ну а взятие под стражу с упоминанием имени сподобившегося по «Голосу Америки» считалось мыслимой вершиной местной карьеры.

На большее в провинции рассчитывать было попросту невозможно. Такие люди после отсидки в город не возвращались. Оно и понятно: впереди им светили Москва, Тель-Авив, Америка, Европа и практически гарантированная всероссийская слава. Все это, разумеется, прекрасно знал князь, хотя понятия не имел, ни кто такой Аркадий Горалик, ни где он работает, ни то, что именно он является мужем Верочки Семисветовой. Уже почти добравшись до цели, стоя непосредственно перед дверью заветной квартиры, князь вдруг передумал заходить в гости.

«Не стоит, – решил он, – я ведь и так все знаю. Все лучшие русские женщины всегда влюблялись в антихриста. Об этом еще Тургенев писал. Отсюда и наши национальные беды. Американки торчат на ковбоях и продаются миллионерам, француженки торчат на мушкетерах и продаются добропорядочным буржуа, немки торчат на рыцарях и продаются тем, кто тех победит, а наши торчат на антихристе и практически не продаются. Мучаются с ним, на каторгу за ним следуют, водку ему покупают, под паровоз ради него бросаются. Пропала Россия. Правда, уже очень давно».

Князь вернулся домой. Его бабушка, старая княгиня Шульхан-Кисеева, принимала не менее старых большевиков Лазаря Евсеича и Павлазара Моисеича. Оба старца выглядели типичными меньшевиками из советских фильмов на революционную тематику. Именно такие герои экрана, похожие одновременно и на придурковатых профессоров и на алчных ростовщиков, пытались накануне исторических решений, призванных гарантированно обеспечить России светлое будущее, протаскивать всякие зловредные резолюции, вступать в сепаратные переговоры и соблазнять былинных рабочих прелестями оппортунизма. И, что самое удивительное, они каким-то мистическим образом практически всегда преуспевали на этой ниве, то есть таки протаскивали эти свои зловредные резолюции, обо всем прочем столь же нехорошем не говоря.

При появлении молодого человека старшие, несколько смутившись, прервали какой-то свой разговор, но продолжили чинную игру в карты. Павлазар Моисеич сидел на прикупе и, мучаясь ревностью, тоскливо и безошибочно предугадывал тот неоспоримый факт, что Лазарю сейчас непременно повезет.

Тщетной надежде на иной исход оставалось жить еще какие-то секунды, за которые хронический неудачник вполне успевал бесполезно задуматься над тем, почему, в самом деле, ему всегда приходится проявлять просто чудеса изощренной изобретательности и недюжинного умения всего лишь для того, чтобы показать результат хотя бы ненамного худший, нежели его счастливый соперник.

С позиций диалектического материализма это практически не поддавалось объяснению, а всякие другие подходы мгновенно порождали в душе Павлазара Моисеича инстинктивное неприятие. Любая мистика более смешила, чем раздражала его, хотя и на этот раз ему было отнюдь не до смеха. Лазарь, разумеется, традиционно выиграл, вовсе не считая свою победу случайным плодом стечения обстоятельств, что было, конечно, особенно противно.

– Хотел бы я посмотреть, чтобы ты делал с моей картой, – стараясь не глядеть на княгиню, сурово попрекнул соперника абсолютно иллюзорным грехом Павлазар Моисеич. – Но мы же менялись не глядя, причем всякий раз, когда ты этого требовал, – смиренно оправдываясь, напомнил тот.

Увы, это была сущая правда. Кроме того, внуки и правнуки Лазаря уже два года, как жили в Америке. И окончит свой долгий земной путь Лазарь не здесь, Христа ради, в обкомовской больнице, а где-нибудь на вилле в Лос-Анджелесе, окруженный любящими домочадцами. И несмотря на все это, его продолжают приглашать на всякие официальные советские торжества в качестве единственного в городе заслуженного человека, видевшего живого Ленина, тогда как аналогичная известность Павлазара Моисеича, наоборот, состоит в том, что он видел живого Троцкого.

Как это так выходит? Всю жизнь вместе: в один год на одной улице родились, в одном революционном подполье с одним царем разбирались, в одном полку в одних чинах служили, в одном лагере по одному делу сидели, в одном ларьке для избранных одним дефицитом сейчас отовариваются, а общие итоги судеб диаметрально противоположны?

Разве что княгиня была, несомненно, более расположена к злосчастному Павлазару Моисеичу, и это обстоятельство по неким загадочным для чистого разума законам с лихвой компенсировало в его глазах чуть ли не все его поражения и провалы.

Но, опять-таки, как объяснишь ей, что Лазарь в карточной игре вообще без понятия? Ситуация представлялась просто безысходной. Оценить по достоинству титанические вычислительные усилия и красоту немыслимых комбинаций, неоднократно реализованных Павлазаром Моисеичем при абсолютно безнадежном раскладе, мог только истинный картежник-профессионал, каковым княгиня, к сожалению, отнюдь не являлась.

При ее простодушии она рано или поздно могла запросто заподозрить, что Лазарь просто лучше играет. Нужно во чтоб это ни стало предостеречь ее от подобного чудовищного заблуждения. Но что могут слова? Они лишь называют и повествуют, однако бессильны что-либо объяснить, в особенности – непосвященным.

А Павлазар Моисеич все и всегда старался именно объяснить. Вот и в последнем своем верлибре, набело переписанном позавчера, он, кажется, ровным счетом все окончательно объяснил, а теперь уже жалеет о том, что поторопился отдать его машинистке. Наверняка, никто ничего не поймет и даже хуже того – поймет неправильно. Конечно, нужно было сначала показать верлибр княгине. Сколько раз она предостерегала нетерпеливого автора от поспешности и ни разу не ошиблась.