Пётр Межурицкий - Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская

Мысленно признав это, Павлазар Моисеич попытался взглянуть на свой верлибр глазами княгини, благодаря чему немного отвлекся от невеселых переживаний. Вместо все еще застящих сознание бубей да червей, постепенно их вытесняя, внутреннему взору открылись следующие строки:

Несмотря на просмотр текста сквозь призму строгой литературной взыскательности княгини, Павлазар Моисеич никаких идейных изъянов в собственном сочинении не обнаружил. К тому же и художественная задача оказалась решена самым достойным образом. Не называя напрямую Усатого, который испарился из мавзолея, как только того пожелал Никита, автор сумел показать, что тело истинного революционного вождя не то что меньшевики да эсеры, но даже кадеты, приди они к власти, так запросто тронуть не посмели бы.

Настроение Павлазара Моисеича заметно исправилось, и с величайшим наслаждением душа его перенеслась в завтрашнее утро, когда он придет сюда один и преподнесет княгине, полученный по именному талону том избранных стихотворений русских поэтов серебряного века, в который включены обширные подборки Северянина и Гумилева. «Что вы, мой друг, я вовсе не стою ваших забот», – скажет княгиня и, раскрыв книгу, вслух прочитает:

– и после этих достойных женского ума милых и несколько глуповатых слов Павлазар Моисеич сделает ей, наконец, предложение. Вот уже более двадцати лет львиной долей своих государственных льгот и привилегий – от внеочередной побелки потолка до дефицитных лекарств – он делится с княгиней. Пришла пора позаботиться о том, чтобы они остались за ней и тогда, когда ему они будут окончательно ни к чему.

Кургану повезло: полторы сотни лет назад случайно или намеренно, но рядом с ним поставили церковь, которую обнесли невысокой, в пол человеческого роста каменной стеной. Таким образом, курган оказался внутри церковного двора и счастливо избежал раскопок. Все просьбы, уговоры, требования и даже угрозы ученых, коим почти всегда благоволили местные власти как до революции, так и после нее, неизбежно натыкались на непреклонный отказ священников дать свое согласие на проведение археологических изысканий.

Даже во времена либеральных и, как тогда считалось, последних и окончательных ввиду уже стоящего на пороге коммунизма хрущевских гонений на отсталое религиозное мировоззрение курган всеми правдами и неправдами удалось отстоять. Казалось, весьма удивленные этим обстоятельством всесильные власти мстительно ограничились лишь тем, что прямо в центре площади перед церковью воздвигли суровый военно-патриотический памятник простым героическим партизанам, дула ружей и автоматов которых вполне недвусмысленно глядели прямо на купол храма.

Тем дело и обошлось. Тогда. А ныне отец Дмитрий сидел в покоях священника и при свете настольной лампы сочинял очередное обоснование нецелесообразности проведения раскопок на территории, относящейся к церкви.

На этот раз давили очень серьезно. К делу подключили саму Академию наук, которую, видимо, сумели довести до полной истерики. Во всяком случае, из посланий, скрепленных печатью с ее благородным именем, со всей очевидностью следовало, что курган будто только для того и насыпали во время оно непросвещенные предки, чтобы именно сегодня, причем как можно скорее, его распотрошили ученые потомки. Отца Дмитрия при этом играючи изобличали в мракобесии и неуважении к советским законам, заодно прозрачно намекая на его не совсем православное происхождение. Становилось совершенно очевидно, что без помощи Андрея Павловича курган и его обитателей вряд ли удастся избавить от столь необходимого науке вскрытия.

Отец Дмитрий весь пребывал во власти данных проблем, когда в дверь постучали, и церковный староста каким-то не своим голосом произнес:

– Батюшка, к вам еврей.

– Ну и что же, что еврей? Евреев тут, что ли, не было? – стараясь сохранить видимость самообладания, спросил отец Дмитрий, хотя сразу понял, что вот, видимо, и пробил час исполнения того маловразумительного пророчества, которое сообщила ему святая Дева, если это, конечно, была Она.

Случай был во всех отношениях темный, и даже с помощью Андрея Павловича так и не удалось прийти к сколько-нибудь удовлетворительной его интерпретации. В общем, выходило, что Дева поручала отцу Дмитрию то ли окрестить какого-то еврея, то ли, страшно даже выговорить, но интеллектуальная честность того требует, этого еврея зарезать.

Между тем в комнату чуть ли не вкатился маленький кругленький человек чрезвычайно неопределенного возраста. Просто невозможно было угадать, очень ли хорошо он сохранился для своих шестидесяти или, напротив – слишком уж потаскан для своих тридцати.

– Меня зовут Марлен Владленович, – сразу же представился он, – в честь моего отца, как вы поняли. А фамилия моя – Крайнеплотский, в честь, очевидно, всех моих предков, как я понимаю.

– Очень приятно, – обреченно потеребив свою испанскую бородку, откликнулся отец Дмитрий. – Креститься надумали?

– Да вы с ума сошли! Буду я ради этого с городской окраины переться на трамвае в сельскую глушь, где от ваших лиманов такая вонь, что уже и морю нечего делать.

– Слава тебе, Господи! – не сдержал вздоха облегчения отец Дмитрий и осенил себя крестным знамением. – Вот уж порадовали, голубчик, так порадовали. Простите великодушно. Так с чем вы пожаловали?

– Во-первых, я пришел к вам, как к еврею, хотя и не совсем еврею, а во-вторых, – Марлен Владленович оглянулся по сторонам и, понизив голос, деликатно закончил: – Ну, батюшка, все же знают, что вы – стукач.

– Понятно, – откинулся на спинку стула отец Дмитрий. – Значит, вам понадобились мои связи?

– А вот и не угадали! Пусть эти ваши связи остаются при вас. А я – писатель. Большой писатель и не менее большой ученый, смею вас заверить. И чтобы наша беседа не была голословной, я хочу, для начала, познакомить вас с почти полным собранием моих сочинений, – с этими словами Марлен Владленович извлек из бокового кармана пиджака аккуратно сложенный вчетверо лист бумаги стандартного формата.