Родион Рахимов - Чертополох. Репортаж из поднебесья

– Алеша, ты?! Почему ты приехал? Я же писала, – проговорила она удивленно и даже с некоторым испугом, запахивая черную шубу из искусственного меха, стараясь скрыть уже заметный животик.

– Да? А я нечего не получал, – выдавил улыбку я. Воцарилась долгое мучительное молчание. Вышла Евгения Петровна, Олина мама, большая мастерица по приготовлению разных вкусностей, выпустив на улицу вместе с клубами пара знакомые запахи выпечек, тоже удивилась не меньше дочери.

– Ну, заходи, раз приехал. Но только зачем? – спрашивала Оля. Не то меня, не то сама себя.

– Ты что делаешь, доченька? Хочешь себе жизнь поломать? Не делай этого! Пусть идет своей дорогой.

– Я уже приехал, – многозначительно проговорил я.

– Ну что ж, заходи коли так. Не выгонять же тебя на улицу, на ночь глядя.

В доме ничего не изменилось. Так же было тепло и тесно. По-прежнему делила избу деревянная перегородка, за которую справа втиснулся гардероб с зеркалом. За ним у окна Олина кровать. На ней, по всей видимости, укрывшись газетой от падающего света, в тельняшке спал Олин муж. А слева на другой кровати за печью тоже спал, мой большой друг Иван Андреевич Краюхин. С которым, еще летом, мы как родственные души, сразу же нашли общий язык.

После стычки с браконьерами во время работы в лесничестве, он оглох на оба уха. И теперь, как инвалид, был на пенсии и управлял нехитрым домашним хозяйством.

Посредине комнаты стоял стол. За ним комод. А на ней телевизор:

– …В Ленинграде ноль плюс один, осадки. В Москве ночью ноль минус один, днем ноль плюс три, снег с дождем….

В углу, у самой двери справа, пытался щипать специально засушенные на зиму липовые веники, рыжий теленок. Они обычно появляются в марте, но в этом году все перепуталось, и я уже перестал удивляться. Слева гудела печь. На плите что-то фырчало, распространяя по избе вкусные запахи и возбуждая аппетит. На скамейке я заметил свою злополучную чеканку – мой подарок. Теперь, по всей видимости, служившей подставкой, которая при моем появлении тут же исчезла.

– Эй, подъем! Поедем за соломой. Быки голодные стоят! – нарочито весело пропел я, тряхнув спинку Краюхинской кровати. – Пропадать, так с музыкой!

Краюхин тут же соскочил с кровати:

– Фу ты, чуть Новый год не проспал! – проговорил он, молодцевато тряхнув слегка седеющей шевелюрой жестких волос.

– Давно приехал-то?

– Только что, – ответил я. Кстати, говорить для Краюхина вслух не было необходимости. Достаточно было внятно шевелить губами, и он понимал. Мы обнялись. Зашевелилась и газета. Потискав меня и отпустив, Краюхин как-то виновато сказал,

– Да-а, видно не судьба… – потом, оживившись, добавил. – Я, было, прилег отдохнуть, и уснул, черт его дери!

– А это такая примета-перед приходом неожиданного гостя всегда ко сну клонит, – вмешалась Евгения Петровна, ставя на стол горку оладьей, добрая женщина с болезненным лицом, много повидавшая на своем веку и поэтому рано постаревшая.

– Ну, Алеша, раздевайтесь, садитесь, ужинать будем. Вань, давай руки мыть! Марш – марш, – командовала она.

И все вокруг задвигалось и закрутилось. Олин муж, сунув мне руку: «Эдик» – пошел греметь рукомойником. Я невольно сравнивал его с собой. И во многом проигрывал: он был выше меня ростом, красив и порывист. Он принял меня за дальнего родственника Краюхиных. И, узнав, что я из Москвы, начал расспрашивать о столице.

– А как там с продуктами? Все ли есть? Сколько стоит говядина? Бывают ли женские сапожки? Почем джинсы?

Порывшись в сумке, я выудил оттуда одну из бутылок «Пшеничной», припасенную мной для этого случая, апельсины, яблоки, бананы. Покрутив в руках коробку дорогих французских духов, предназначенных той женщине, которая успокоит мою исстрадавшуюся душу, я сунул обратно. Сели за стол. Выпили и закусили.

– Берите, берите! Вы с дороги, проголодались, наверное? Вот Вам еще положу, – суетилась Олина мама, почему-то называя меня на «Вы» и виновато пряча глаза, уходила за перегородку.

Разговор не клеился. По традиции пили, и ели в ожидании Нового года. Я где-то читал, чтобы узнать человека, необходимо поставить его в экстремальное положение или напоить. Я вытащил вторую бутылку.

– Ну что, выпьем за уходящий год! Не так уж он и был плох, – мы вот с Олей поженились, – сказал Эдик, разливая водку по рюмкам и, взглянув на этикетку, восхищенно добавил:

– Ого! Московского разлива! А мы-то пьем Сарапульского!?

– Какая разница – нефтепровод-то один, – сказал я.

Хотя я и не был сторонником застолья, но пил наравне с Эдиком, но почему-то не пьянел. Эдик, быстро захмелев, заиграл на баяне довольно-таки хорошую мелодию: «Ромашки спрятались, завяли лютики…». Играл неважно, спотыкался и фальшивил. Но сама песня говорила о безвозвратной любви.

Пели все, кроме Краюхина. Песня тронула мою душу. К горлу подкатил ком. Я весь сжался и стиснул зубы. Увидев изменения на моем лице, Евгения Петровна прекратила петь и остановила Эдика. Решили покурить.

Тихо падал снег. В окне напротив, мелькала разноцветными огнями елка. Было тихо. И только изредка где-то далеко брехала собака на запоздалых прохожих. Деревенская тишина после городского шума кажется какой-то особенной. И поэтому, ради компании затягиваясь сигаретой, я с жадностью вслушивался в эту тишину.

– Хорошо!

– Вторая Швейцария, – ответил Эдик, усаживаясь на ступеньках крыльца, и выпустив дым, добавил, – когда я в первый раз приехал в Ключи, я обалдел от этой красоты. Ну и остался работать в отделе снабжения сельпо.

– Я, конечно, не бывал в Швейцарии, не знаю, – перебил я его. – Но если и там также как и здесь, в Ключах, то должно быть здорово.

– Так говорят! – сказал он.

– А почему ты пошел работать в ОРС? – спросил я.

– У меня было два варианта. Первое – идти шоферить в леспромхоз. Получать чуть больше и ничего не иметь. И второе – экспедитором. Получать меньше, но зато иметь, что душе угодно. Особенно теперь, когда трудновато с продуктами. И я, не задумываясь, выбрал второе! Потому что каждый на моем месте сделал бы так же.

– Не знаю, не знаю, – проговорил я, задумавшись о своем, меня мучил вопрос, почему Оля выбрала его.

Я вспомнил летний разговор с Олей. С реки несло прохладой. После знойного дня это особенно приятно. Лодку, в которой мы сидели с Олей, слегка раскачивало течением. Круглая луна украдкой подглядывала из-за зарослей тальника. Мы любовались звездами и дальними огоньками на той стороне реки. Там, даже ночью тянули нефтепровод.

– Скоро сенокос начнется, – говорила Оля, нежно обняв меня за плечи, и перебирая мои волосы на затылке.

– А кто будет косить, – спрашивал я.

– Вдвоем с отцом. Отпуск возьму. И все же тяжеловато будет. Раньше мама помогала, а теперь не может – давление.