Дана Гельдэ - И малое станет большим, и большое – малым

Не угадала… Дети бывают очень жестокими, они не унимались и во втором случае, я замкнулась и уходила в свой мир.

Кто-то сказал: «Даже сильные становятся побежденными толпой немощных.» Их была толпа, а я – всего лишь, слабым одиноким подростком. Никто не замечал моих страданий, в первую очередь, не замечала этого моя мать! Мне не хватало ее поддержки! Мне не хватало ЕЁ!

Тогда я для себя решила, что если взрослые не видят, как мне сейчас плохо, то они и не заметят, если меня не станет совсем. Частенько я оставалась наедине с этими мыслями. Как всегда, дома никого не было: родители – на работе, брат – или на секции, или играл где-то с пацанами.

По телевизору показывали многосерийный фильм о сибирском селе, который смотрели все сельчане. В одной серии героиня, из-за семейных проблем, повесилась. В моих глазах, запечатлелись, крупным планом, ее полосатые носки, на болтавшихся в воздухе ногах. На следующий день на перемене мальчишки показали как делаются удавки, петли, на которых вешаются. Я – девочка сообразительная, и поэтому быстро запомнила, как ее нужно было завязать.

В тот день я сама себе сказала: «Лучше сдохнуть, чем быть никому не нужной!» Взяв в руки петлю, я сначала задумалась.

Отбросив свои эмоции, стала раскладывать в голове с холодным расчетом то, как все это произойдет и что будет после меня. Первые, о ком я подумала, это были бабушка и папа, для которых моя смерть будет страшным горем, мне стало их жаль. Вспомнились бабушкины слова, сказанные раньше: «Девочка моя, даже за спиной хана злые люди показывали кулак. Иди гордо и с достоинством. Покажи им силу своего духа!»

Умываясь горячими слезами, медленно, одеревеневшими от страха пальцами, я развязала тот узел и убрала бельевую веревку обратно в ящик.

Но, этот бойкот делался уже по-взрослому! Моя мать весь накопившийся, скрывавшийся глубоко, как нарыв, гнев выплеснула мне в самую душу. Эти слова меня обожгли и больно ранили.

Сразу вспомнилось безрадостное детство, в котором не было материнской любви, и мне приходилось только наблюдать ее нежность, направленную на брата.

Помню себя, в ожидании маминой коленки. Мы в большой комнате смотрели телевизор, а братик лежал на диване, головой на коленях мамы. Она гладила его волосы, целовала. Я, как неродная, искоса наблюдала за ними, ждала, когда он уйдет оттуда. Наконец-то… О! Чудо! Они становятся пустыми, и я бегу, чтобы так же лечь головой на них. Я уже в метре от нее… Мама, с раздражением в голосе, останавливает меня на лету фразой: «Ты куда бежишь? Большая уже! Сиди в кресле!»

Мою маму многие считали очень мудрой женщиной. Она была хорошим педагогом, психологом, директором школы, но материнской и женской мягкости, такта ей не хватило сначала в воспитании, а потом, чтобы понять, что из-за капризной и жадной сестры, она теряла свою родную дочь, возможно, навсегда. Для других мама всегда была советчиком, учила правильно выстраивать взаимоотношения в семьях… но, не слыша себя от злости, разрушала осколок своей семьи. Она продолжала кричать мне: «Уеду на Родину, не хочу с тобой жить, ты – неблагодарная дочь! В твоем доме всё мое, это я тебе купила приданное! Все заберу, ничего не оставлю!»

Отпрыск тети ехидно заметил: «Мы даже можем тебя лишить квартиры, ты нас сама прописала». В эти минуты моё тело сковывало от стресса. Я стояла, словно, каменный истукан, внутри которого пряталась и выгорала душа, а ее, вдобавок, неистово «скребли кошки». Эти «твари» царапали безжалостно, оставляя длинными когтями свои глубокие отметины.

Хотелось расплакаться, но, вряд ли кто из них пожалел бы меня. Поэтому, собрав силы, я с ухмылкой ответила Итилю: «Да, но права на нее уже давно юридически оформлены на членов моей семьи, это общедолевая собственность и я могу выписать вас с такой же легкостью, как и прописала.»

Я ходила по дому все тем же молчаливым зомби. Слышала, как при мне с моего домашнего телефона тетя и мама демонстративно громко жаловались на меня всем родственникам, родственникам мужа, односельчанам, среди которых я зарабатывала свой авторитет десять лет. Всё шло «коту под хвост», катилось к «чертям собачьим»!

Мне было трудно простить маме то, что после их разговоров, приходилось идти по селу и слышать, как за спиной все, кому не лень, говорили: «Дана выживает из дома свою родную мать и тетю», «бессердечная эгоистка выгоняет мать-инвалида». В те дни я, как тень, ходила на работу и с работы. Казалось, что мне в спину воткнули и провернули огромный тесак. С ним мне приходилось жить и терпеть эту адскую боль внутри. Ночью, лежа пластом на своей кровати, подолгу не могла уснуть. Все горело синим пламенем вокруг и внутри меня. Это был мой персональный, индивидуальный АД!

Вспоминая то время, только недавно поняла, что мой муж и дети так старались меня не напрягать, что я даже не помню их присутствия в доме, словно, была одна, в захваченной врагами крепости. Моя семья самоудалилась на далекий задний план моей тогдашней действительности, не мешая и предоставляя возможность разобраться в своих отношениях с родственниками самой.

Через две недели у ворот моего дома остановился грузовик, приехал дядя Ахметжан, который выхлопотал маме, как Почетному Гражданину района, квартиру в своем селе и увозил ее с вещами обратно на восток.

Для меня это было неожиданностью, но, возможно, это было лучшим решением. Жить в таком негативе становилось невыносимо. Поборов себя, я сказала матери на прощание: «Я не хочу, чтобы ты уезжала, поэтому участвовать в погрузке твоих вещей не буду. Насчет приданого, ты права, здесь все, действительно, куплено тобой, поэтому я ухожу сейчас из дома, бери все, что тебе нужно, не стесняйся, но с этого дня забудь меня! Твоя дочь умерла в детстве от бронхиальной астмы!» – только потом я заметила, что слово «мама» из моей фразы пропало, как пропадала она сама в эту секунду из моей жизни.

Уйдя далеко за деревню, в безлюдное место у родника, мирно журчавшего у края леса, под кладбищенским холмом, я села, опустив голову на колени, и расплакалась. Уже на расстоянии я прощалась с ней, со всей своей семьей, которую для меня, после смерти отца и брата, представляла она одна. Рядом с кладбищем я хоронила свою любовь к маме, поливая землю своими горькими слезами. Белая капустница летала надо мной, задевая своими тонкими крылышками мои лицо и волосы. Она была такой настойчивой в своей заботе, мне даже показалось, что это была родная мне душа, слетевшая с небес, чтобы утешить меня. Я смотрела на нее и видела в ней свою бабушку в белой ночной сорочке и белом платочке.

Машина уехала, не дождавшись моего возвращения. Я не простилась с мамой физически, но сделала это мысленно, крепко обнимая ее на прощание издали. Тут проявился недостаток нашего степного сурового воспитания: нас научили читать по глазам настроение, эмоции, в словах слышать то чего не сказали, или сказали «между строк», скрывать свои чувства, но не научили говорить о своих чувствах. Мы не признаемся даже близким в том, от чего нам бывает больно, и от чего нам хорошо, тоже прячем от всех, даже от себя.