Владислав Мирзоян - Гур-гур вместо музыки

Но тут министр…

*

Справа была финская стенка, соответствующая его рангу в советской иерархии – призы, подарочные вазы, бюстик Ленина, тома Ленина…

Я повернулся к ней и…

всадил кулак в какую-то дверцу.

Смысл, как я помню, был таков – ты, конечно, министр – можешь делать, что хочешь – и я это вынужден буду проглотить.

Но смотри, что могло быть с твоим лицом…

*

Ударить-то я ударил, да не совсем удачно ударил —

жгучая боль пронзила руку до локтя.

Дверца хрякнула и отвалилась. Но не до конца – только, приоткрывшись, перекосилась.

За дверцей был зеркальный бар и стояли горлышки бутылок…

*

Надо отдать Проценке должное – он остался абсолютно спокоен, только криво усмехнулся. Не обращая на меня внимания, потрогал дверцу бара, пытаясь её поправить, потом вышел из кабинета, закрыв за собой дверь…

*

…я решил – за милицией.

Стоял, как дурак, посреди его кабинета – бури всяческих мыслей налетали на меня, как стаи воронья.

Я уже и сел, и Гуревича посадили, и на Курсах идут повальные аресты…

И дико болела рука. Причём, почему-то вся. И начинало подташнивать…

*

…дверь открылась и вошёл Проценко.

В руке у него была большая заледеневшая бутылка «Посольской» и горсть соевых батончиков в другой.

Как будто меня нет, он полез в поломанный бар:

– Вот режиссёр пошёл – мебель ломает… да какой режиссёр – студент!

Достал два тонких стакана, с хрустом открыл бутылку, налил сантиметра по три в каждый, развернул две конфеты.

Усмехнулся:

– Иди. Выпьем за знакомство

*

Я подошёл и понял, что правой рукой не могу взять стакан.

Взял левой.

Он поднял стакан:

– Я – Проценко. Александр Иваныч. Министр… А ты кто?

Чёрт, как же мне стало стыдно… Я не знал, что и ответить.

– Давай. Герой, – он протянул стакан.

Мы чокнулись и выпили.

*

С детства не люблю соевые батончики.

– За бутылку возьми, – кивнул на руку Проценко.

О, какое это успокоение – раскаленная рука на ледяной бутылке.

– А сейчас – зови свою тёлку – посидим, потолкуем.

*

Соевые батончики быстро кончились. Он сказал:

– Секретарша ушла. Лень за закусоном идти. Давай, жевачкой закусывать. – А как это?

Он достал из поломанного бара блок жёлтой пахучей мечты детства «Juicy Fruit», раскрыл две пластинки, мы ещё раз махнули, он выдохнул и стал учить:

– Смотри. Выпил. И сразу в рот. Слюна прёт. И жуёшь – слюной запиваешь.

Это оказалось чертовски вкусно.

*

Мы просидели с ним часа три.

Умяли эту 0.75. Сжевали полблока резинки.

И говорили, говорили, говорили – о кино, о жизни, о Гуревиче.

Бедная моя подружка просидела почти молча.

Бедная моя рука.

*

– Что у тебя с рукой, – когда вышли, спросила подружка.

– Распухает иногда. Ни с того, ни с сего… Может, это наследственное?

И поехали в травмпункт.

Два пальца были сломаны.

*

Что сделал хитрейший Проценко?

Он принял фильм. Но с гневными идеологическими поправками про эпизод с митингом, приложив эту бумажку к остальным документам.

А мне сказал:

– А теперь иди в Госкино СССР сдавайся. А я посмотрю.

И засмеялся.

Потому что самое страшное – было впереди.

*

Как я там сдавал – это отдельные рыдания,

но Гуревич в них почти не фигурировал.

*

Гуревич не слышал эту историю.

Я просто не знал, как ему её рассказать.

Много было жёстких слов, жёстких мыслей.

Я и сейчас-то не всё рассказал – так, историю-лайт.

Но через месяц, два, он вдруг с удивлением сказал:

– Ты знаешь, Проценко ко мне стал лучше относиться. Тут видел его – он так со мной – вежливо – как ваша мастерская? С чего бы это? Может подлянку какую задумал?

Он был мнителен.

Как человек, которого много гнали.

*

Гуревич поймал меня в Доме кино, шепчет и оглядывается, как шпион:

– Американцы предлагают тур – советские режиссёры со своими фильмами в Америке. Никаких чиновников. Я, вроде, главный. Пробиваю – тебя… —

и на весь вестибюль,

– … но меня эти американцы подозревают, что я из КГБ. Нет, ну не идиоты! —

опять, почти шёпотом,

– Буду тебя отстаивать. Но… я тебя очень прошу – если ты останешься в Америке – мне конец… – сделал ужасные глаза, – Дай слово.

– Даю, – говорю я страшным шёпотом.

Потому что не верил ни в какую Америку.

А в вестибюле-то никого и не было.

*

89-тый. Конец зимы и февраля.

Шереметьево.

– Не грустно? С родины уезжать, – вдруг спросил Гуревич.

Я не понял – какая грусть?

Полетели…

*

Сели в Нью-Йорке. В аэропорту Кеннеди – аэропорт JFK.

– Грустишь? По родине?

Во, думаю, заладил – мы ж только улетели – какая грусть?

– А еврею хорошо, – как-то облегчённо вздохнул Гуревич, – Не надо по родине скучать. Когда уезжаешь. Как уехали две тысячи лет назад, так и не грустим.

Тут остановимся…

Но запомним этот чортов аэропорт JFK…

*

Десять, что ли, советских режиссёров со своими фильмами, безо всяких чиновников, в несколько этапов должны были колбасить по Америке.

Показ фильма, встреча со зрителями. Час и час.

Когда вместе, когда порознь, но мы с Гуревичем всё время вдвоём.

Потом Гуревич придумал – лекция, показ, потом ответы на вопросы.

Тут стали платить.

Аж по 200 долларов за лекцию.

*

Совки в Америке тогда были популярны и на нас был лом.

Появились деньги.

Научились сами ходить за водкой.

Потом стыдливо прячем пустые бутылки.

Диссидент Гуревич говорит позорные вещи:

– Что подумают о советском человеке?

Но и я – я думаю так же.

*

Он был раним.

Принимали нас всё сплошь профессора.

Среди которых попадались и кинематографические.

Рядом с ними Гуревич, был даже не академиком, а…

*

А он никак не мог понять, откуда их тут столько?

Отъездив пол Америки, он вдруг стал представляться:

– Профессор Гуревич

Заметив, что я улыбнулся, в следующую лекцию он сказал:

– Профессор Гуревич. Профессор Мирзоян

Профессор Мирзоян показывал курсовой фильм после первого года учёбы на Высших Режиссёрских Курсах.

Хорошо – об этом никто не знает.

*

Так и проездили остальную половину Америки – когда профессорами, когда помалкивая.

И это не было жульничеством, это было даже не ребячеством – по сравнению с их профессорами, Гуревич был, как…