Гаджимурад Гасанов - Млечный путь Зайнаб. Шах-Зада. Том 3

Ежедневно на эту местность прибывали все новые и новые силы. На помощь табасаранам прибыли десятки тысяч лакцев, аварцев, лезгин, кайтагцев. Пришли рутульцы, цахуры из Масари. Со всех концов Дагестана в Табасаран шла беспрерывная помощь.

Дружины, прибывающие с разных концов Дагестана, лагерем располагались у северо-западных склонов, под Дарвагом и Ерси, на местности Иран-Хараб. Здесь они собирались преподнести персам решительный урок боевого искусства. Они клялись или победить, или костьми лечь в сырую землю. К решающему дню на местность Иран-Хараб собралось более шестидесяти тысяч табасаран. С разных окраин Дагестана сюда на помощь в общем количестве собралось более сорока тысяч горцев.

С той и другой стороны разведчики узнавали сильные и слабые стороны противника. Иногда между холмов неожиданно вылетали небольшие отряды табасаранских всадников, нападали на караульные отряды шаха, раздражая, выводя их из себя, и, пока те не опомнились, так же внезапно уносили ноги. Бывало, что воины шаха пускались за ними вдогонку, отступающие неожиданно поворачивались, вступали с кизилбашами в кратковременные драки, потом внезапно со свистом и гиканьем отступали, рассредоточивались. А персы что есть мочи гнались за ними, пытаясь догнать и наказать их, что не получалось.

В ставке главнокомандования объединенными вооруженными силами Табасарана с надеждой ждали прибытия новых сил с севера и юга Дагестана. Вестовые доносили депеши от правителей разных округов Дагестана, что помощь вот-вот подступит, но она запаздывала.

А в это время в районе Дюбек горцы временами ввязывались в упорные сражения с хорошо вооруженными и обученными воинами Надыр-шаха.

Когда в лагере сопротивленцев стали терять надежду, вдруг с севера и запада Дагестана широким потоком горной реки, после обильно выпавших дождей, на прикаспийскую степь стали прибывать долгожданные отряды горских обществ. Они в строгом порядке, тысячами, туменами двигались к месту сбора. На виду у врага они сходу перестраивались в боевые дружины. Дружины горцев направлялись к широким холмам, возвышающимся над станом врага. Они роями диких пчел перед атакой облепляли холмы со всех сторон. В стройности рядов, в неторопливости движения, в безбоязненности, с какой горцы останавливались на виду у персидского войска, была видна чудовищная сила, стойкость, уверенность в победе. Воины объединенного войска горцев подтягивались до самой темноты. А в темную ночь зажглись огни, десятки тысяч огней. Образовалась картина, словно в перевернутый купол неба кто-то собрал все звезды и бросил их к подножию населенных пунктов Дюбек, Дарваг, Ерси, Рукель, Кемах, Джалган, Гимейди…

На двугорбой сопке горцев тоже пылали огни. Жарилась баранина, баурчи разносил командующим вино. Где-то в отряде табасаран заиграла зурна, громы барабана эхом прокатились по холмам. Там и сям с дикими выкриками «асса» затеяли огненную лезгинку. Им со своих холмов вторили аварцы, лакцы, даргинцы, лезгины, цахуры, рутулы… Зурна заиграла и на многих соседних холмах, внося сумятицу в сердца кизилбашей и в прикаспийскую степь.

В ставке главнокомандования объединенными вооруженными силами горцев обсуждали разработанный ранее генеральный план предстоящей битвы. Для Махмуд-бека и кузнеца Мажвада давно все было понятно, поэтому споры, разгорающиеся рядом, они пропускали мимо ушей. Они рассеянно рассматривали огни, горящие в стане врага.

Махмуд-бека с самого вечера гложет тоска, такая горькая, хоть волком вой. Нет, он не боялся смерти, и за то, что дружины горцев отступят перед каджарами, тоже не тревожился. Его тревожили совсем другие думы: сердце почему-то болит, о ком-то горько плачет. К нему вдруг откуда-то снизошло озарение. На мгновение перед его глазами предстала страшная картина кровавого побоища: на прикаспийской низменности, порубленные мечами, заколотые копьями, с зияющими ранами от пуль, со стрелами, торчащими в груди, вместе с убитыми, ранеными лошадьми, лежат сотни, тысячи мертвых и раненых своих и персидских воинов. Он увидел страшное лицо предстоящей кровавой войны: завтра никто не победит, это будет сокрушительным поражением и той, и другой стороны. На поле брани, выполняя приказы главнокомандующих противоборствующих сил, убитыми лягут сотни и тысячи молодых парней, не успевших еще обзавестись семьями. Быть может, и те, и другие сегодня ночью последний раз смотрят на мириады звезд, едят последний кусок жареной баранины, пьют последний глоток ключевой холодной воды, допевают последнюю песню о любви. Завтра прольются реки крови, они унесут с собой в вечность имена и помыслы юнцов, не успевших зачать сыновей, недоконченные дела зрелых воинов, остатки цивилизаций древних племен. А отвага воинов, победивших в этом сражении, дух оставшихся в живых богатырей, мудрость старейшин, песни ашугов будут поставлены на службу правителей выигравшей страны. В то время как имена великих богатырей проигравшей стороны вместе с ее правителем на многие времена канут в Лету.

Махмуд-бек незаметно, никому ничего не сказав, ускакал к своим воинам, табасаранским «барсам», которые стояли в самом конце, у левого крыла войска. Они не спали, по разработанному в ставке дагестанского командования плану их завтра собирались забрасывать в жернова войны в кульминационный момент сражения. По мнению многих специалистов военного дела, от них во многом будет зависеть исход битвы. Когда на поле сражения наступит кризис и многие дагестанские дружины, обливаясь кровью, окажутся в тисках врага, тогда им на помощь примчатся воины-смертники, особые дружины табасаран, сколоченные покойным чунгуристом Мирзой Калукским, которых прячут в священных пещерах Дюрка.

А пока их братья, кому выпала участь первыми вступить в бой с врагом, сидели и лежали у огней, увлеченно разговаривая. Махмуд-бек размышлял про себя: «Кто знает, сколько из них завтра больше не увидит звезд, не сядет в круг с друзьями, обоняя горький дым и запах костра. А кому-то из них в последующем не нужны будут ни острые стрелы, ни хорошо подогнанные седла, ни резвые кони… Потом, когда в родных местах узнают об исходе сражения, о погибшем отце здесь, в этих диких степях, где-то далеко, в горной сакле, на курене перса, жена и малый сынишка оплачут его горькими слезами. Но убитый в сражении отец больше не услышит ни жалобного зова сына, ни стенаний оплакивающей его жены. Через год-два в бескрайней пустыне прикаспийских степей у воина, бездыханно лежащего со стрелой в груди, в пустых глазницах черепа прорастет ковыль. Со временем, быть может, какая-нибудь степная птица использует этот череп, чтобы свить гнездо и вывести пташек, или случайно забравшаяся гадюка воспользуется им, как единственным укрытием от дневного зноя или временным убежищем от непрошеных гостей. Зачем этот воин жил, для чего жил? Только ли для того, чтобы вырасти, научиться воевать, проливать свою и чужую кровь, отстаивать свои земли от иноземных захватчиков, беречь честь матерей-горянок?.. Разве для меня и тысячи молодых дагестанцев этого мало?! А где же песня жизни, что будет с ней? Этот молодой человек даже не успеет ее придумать и спеть, так, еще не сочиненной, не спетой, унесет ее с собой в сырую могилу. Ее сочинит его сын, ради которого он пошел на смерть. Но это будет другое время, другая эпоха, другой напев песни…»