Эла Бо - Ганешка

Девочка, спотыкаясь, бежала по парку. Чуть пригнулась, чтобы в сумерках ее не заметили редкие прохожие. Рот рукой зажала, только рука оказалась ненадежной преградой на пути рвущихся наружу судорожных всхлипов. От стыда и страха хотелось стать маленькой– маленькой, забиться в спасительную темноту, где ее никто никогда больше не увидит… До городского пруда добежала, когда уже первые нетерпеливые звезды засверкали любопытными глазками. Спрятавшись в зарослях, затравленно огляделась. Любимое место отдыха днем кудахтающих мамаш с визжащими детишками, а под вечер местных неформалов сейчас пустовало. Быстро скинув одежду, девочка зашла в воду по самую шею, окунулась с головой несколько раз, надеясь, что водная прохлада смоет налипший позор с оскверненного тела. Не помогло. Выскочила на берег и, хватая рукой все, что попадалось, в бешенстве начала растирать себя. Песок, мелкие камешки, жесткие стебли какой-то растительности царапали кожу, причиняя боль, но боль эта лишь радовала. Выдохлась наконец, окунулась в последний раз, оделась, села на пригорке и, обхватив колени руками, тоскливо заскулила.

Вернулась Лидка поздно. В разорванной одежде, поцарапанная. Болело все, но одновременно девушка чувствовала облегчение: наконец-то этот кошмар закончился. И даже в школу больше не надо идти. Теперь она уже никогда не увидит сволочей-одноклассников. Да и очень надо. Они все только и делали, что издевались над ней, смеялись, бомжихой обзывали… Надо только дома посидеть и никуда не выходить. А там, глядишь, может на работу куда устроится. Хорошо бы с общежитием, подальше от опостылевшей жизни.

Мать по обыкновению сидела на кухне и цедила свое пойло. Брата уже второй день не было. Сказал, что шабашить пошел. Пашка был старшим на целых три года и считался взрослым. Школу он давно бросил недоучившись, перебивался случайными заработками. Думать о будущем не умел, жил по принципу: день прошел и ладно. Невысокий, болезненно худощавый, он выглядел жалким доходягой рядом с крепенькой сестренкой. В армию взят не был, забраковали еще на подходе. Но Пашка сейчас приносил деньги в дом, так что теперь даже мать лебезила перед ним.

–Че, пришла, свиристелка. Кто морду-то разукрасил?

–Никто. Отстань.

–И отстану. Мне-то что. Убьют, так спиногрызом одним меньше будет. Нарожала, б… такая, на свою голову. Корми вас теперь.

–Да не обкормила. Не волнуйся, я работать пойду. Я уже взрослая.

–А-а, взрослая, значит… Выпить хочешь, взрослая? А-то садись, налью…

Лидка по привычке хотела наорать на пьяную мамашку, но злости не было. Лишь боль, страх и гадливость от того, что произошло недавно. Ее передернуло от отвращения и, больше не колеблясь, девушка решительно шагнула на кухню.

***

Лидку выворачивало минут пятнадцать. Казалось что желудок решил во чтобы-то ни стало разом освободиться от всего содержимого, угрожая при этом провести срочную эвакуацию себя любимого из надоевшего организма. Побледневшая девушка сполоснула рот и побрела на кухню. Неприятная мысль-догадка, застав хозяйку врасплох, вгрызалась в отуманенную алкоголем голову, разогнав недавнее хмельное благодушие. Не хотелось верить, тем более думать. Зато злость требовала выхода. Хотелось срочно сорваться… хоть на ком-нибудь…

–Э, б…, че, сука, опять по помойкам лазила?! Ты, б…, так всех траванешь! Хорош моргать! Я сейчас чуть не сдохла!

Пашка зло осклабился.

–Так че не сдохла-то? Тебя, жопу квадратную, даже танком не задавишь. Еще раз вякнешь на мать, смотри у меня!

–Пасть заткни вонючую, ханурик. А-то я сейчас так посмотрю, перешибу пополам!

Мать, почувствовав поддержку, пьяно поддела разбушевавшуюся дочь.

–А ты, Лидка, не хами мне. Квартира моя, а ты здесь никто. Захочу и выпишу. Пусть все Пашке достанется. Он свою мамку любит, не-то что ты, шалава.

–Это кто тут шалава?!

–Да ты, кто еще. Залетела ты, че тут непонятного. Мы-то тут при чем? Сама е…, сама и выкручивайся, а нам нечего предъявы кидать.

–Ты че несешь, дура пьяная? Сговорились что-ли?

–Угу! Слышь, Пашка, сговорились мы тут. Зенки протри. Раньше, за что не хватись, все в кровищи было. А теперь? Когда последний раз трусы марала? А? Не помнишь? Не задирала бы подол перед кобелями дворовыми, так сейчас не полоскало бы.

***

–Через два дня аванс дадут. Пойду, вытравлю глиста этого.

Брат лениво кивнул.

–Правильно, Лидка. Нечего нищету плодить. Вам, бабам, только волю дай. Насерете тут, как из инкубатора. Людям самим жрать нечего, а вам бы все только плодиться. Раз залезешь на бабу, так сразу с утра тебе в морду тычут, типа, корми теперь всю жизнь ублюдка своего.

Утробно пропел свое соло унитаз, заскрипела облупившаяся от непочтительного отношения дверь, выпустив из посадочной кабинки хмурую женщину, зябко кутающуюся в старый халат, некогда бывший синим с остатками легкомысленных ромашек.

–Че это ты удумала? Нечего добро на гавно переводить. Будешь тут деньгами раскидываться. За хату сколько уже не плачено? Сами жрем че попало, всякую лапшу растворимую…

–Так че, мне рожать что-ли?

–Всякую х… не пори. Так скинешь. Я тебе скажу че надо делать. Пашка, пошарь-ка в куртке. Вроде там осталось немного. Нашел? Сколько там? На пузырь хватает? Давай, слетай по-быстрому, а-то башка раскалывается. Лидка, а ты иди сюда, буду уму-разуму учить тебя.

***

К Лидкиному несчастью ее усилия оказались напрасными. В больницу она так и не пошла. Благодаря крупной фигуре и вовремя наступившим холодам беременность для посторонних была незаметна, лишь недовольной будущей мамаше создавала проблемы. Работа дворника сама по себе тяжела, но Лидка, взбешенная упорством ненавистного уже ребенка, чуть ли не трудовые подвиги совершала. Таскала тяжести, яростно разгребала снег. А-то, бывало, залезет на детский турникет, да и сигает вниз. Дома горстями таблетки жрала, какие только добыть удавалось, запивая их самогонкой. Потом к какой-то чистящей гадости пристрастилась, которую ей бомжи поставляли за кормежку. Она им жратвы в пакете из той, что сердобольные жильцы подавали. Не выкидывать же еще хорошую еду. Не стухла ведь. Подогреешь, поперчишь и лопай за милую душу. За это Лидка получала заветный фанфурик. А что? Недорого и сердито. Разведешь водой до литра и все, радуйся жизни. Мать уже не шипела на нее, не попрекала куском хлеба. Даже напротив. Теперь она клялась, что перепишет все на Лидку. Только просила брата не обижать. Лишь беременность проклятая мешала общему счастью, каждый день напоминая о прошлом, которое хотелось забыть.

–У-у, какой упорный! Клоп вонючий! Может дихлофосом его?

–Да ты че, дура! Сама потравишься!

***

Роды Лидка проспала. Они втроем уже почти неделю справляли наступающий международный женский день. Угомонились лишь под утро. Крик младенца смог разбудить только старую мать, то есть мать, вернее уже бабушка, сама почти проснулась по естественной надобности. Она, кряхтя, сползла с дивана, пробурчала что-то про себя и поплелась к кровати дочери. Взглянула мутным взглядом на орущего младенца.